Дело в том, что человек в очередной раз сбился с пути. И в этом нет ничего нового, ничего неожиданного. Не раз случалось человеку сбиваться с пути; более того, суть человека, в отличие от прочих существ, именно в способности теряться, блуждать - будь то блуждание в дебрях бытия или в самом себе-и благодаря чувству потерянности предпринимать энергичные действия, чтобы вновь обрести себя. Печальная способность чувствовать себя потерянным и составляет его трагический удел и его почетную привилегию.
    Итак, движимые стремлением к самой неопровержимой и очевидной истине, попробуем отыскать и определить факты, сами по себе настолько характерные, что, строго говоря, их вряд ли можно назвать иначе, чем "социальные явления". Эта решающая и требующая неукоснительной строгости процедура-то есть попытка выяснить, какие же именно факты являются феноменом или реальностью, безусловно и безоговорочно отличными от прочих и, следовательно, к ним несводимыми,-должна состоять в постепенном нисхождении к последней реальности, к области явлений, которые, в силу своей изначальности, не имеют под собой основы, а наоборот, сами будучи таковой, порождают все прочее.
    Такой изначальной реальностью, на строгом изучении и наблюдении которой должно, в конечном счете, основываться и утверждаться все наше знание, является наша жизнь, жизнь человека.
    Что бы я ни имел в виду под "жизнью человека"- кроме особо оговоренных случаев,-не следует думать, что речь идет о чьей-то чужой жизни; каждый должен обращаться к своей собственной жизни и соотносить все именно с ней. Человеческая жизнь как изначальная реальность-это всегда жизнь каждого в отдельности, моя жизнь. Для удобства я иногда буду называть ее нашей жизнью, но при этом следует помнить, что я подразумеваю жизнь каждого в отдельности, а не жизни других людей либо некую предположительную общую или множественную жизнь. То, что мы называем "жизнью других": жизнь нашего приятеля или любимой женщины,-это всегда эпизод, разыгранный на подмостках моей жизни, жизни каждого в отдельности, а потому нуждается в ней. Жизнь другого, пусть даже самого близкого и родного нам человека, не больше чем спектакль, который мы созерцаем, как дерево, скалу или тучку-странницу. Я вижу ее, но не являюсь ею, иными словами, не живу ее жизнью. Когда у другого болят зубы, я легко могу представить себе его перекошенное лицо, то есть, в конечном счете, это будет созерцание человека, мучимого болью, но его боль болит не у меня, и, следовательно, то, что я чувствую, глядя на него, совсем не то, что я чувствую, когда больно мне. Строго говоря, зубная боль ближнего-это всего лишь моя гипотеза, предположение, моя догадка,-некая предполагаемая боль. Моя же боль, напротив, неоспорима. Говоря по всей строгости, мы никогда не можем быть окончательно уверены, что у нашего страждущего друга действительно болят зубы. Его боль обнаруживается лишь в определенных внешних проявлениях, болью не являющихся: в искривленном лице, блуждающем взгляде, в руке, держащейся за щеку-жесте, совершенно не соответствующем вызвавшей его причине, словно зубная боль-это птица, которую мы поймали и боимся упустить. Чужая боль-реальность не изначальная, а преломленная чувством, вторичная, производная и сомнительная. С изначальной реальностью общее у нее только видимость, внешние проявления. Это единственное, что в ней для нас очевидно и неоспоримо. Но связь между проявлением и тем, что проявляется, между наружностью и тем, что она обнаруживает, между внешностью и тем, что находит в ней внешнее выражение- овнешняется,-всегда в высшей степени сомнительна и двусмысленна. Найдутся люди, которые для достижения каких-либо своих целей с блеском разыгрывают перед нами притворную сцену зубной боли. И напротив, жизнь каждого в отдельности не терпит игры, поскольку, притворяясь перед самими собою, мы, естественно, знаем, что притворяемся, и даже самая проникновенная игра никогда не убедит нас полностью: в глубине души мы будем чувствовать неискренность, фальшь и не дадим себя обмануть. Эта неумолимая, самоочевидная и бесспорная непритворность нашей жизни, то есть жизни каждого в отдельности, и есть основная причина, по которой я называю ее "изначальной реальностью".
    Но есть и другая причина. Называя реальность жизни "изначальной", я не хочу сказать, что она-единственная и тем более самая возвышенная, почитаемая, несравненная и проч., а попросту, что она есть начало-отсюда и "изначальная"-всех прочих реальностей в том смысле, что, каковы бы они ни были, они должны, чтобы стать для нас реальными, заявить о себе или хоть как-то проявиться в волнениях нашей собственной жизни. Таким образом, эту изначальную реальность-мою жизнь-ни в коей мере нельзя упрекнуть в эгоизме или солипсизме, поскольку по самой сути своей она-то место, те подмостки, на которых любая другая реальность всегда может торжественно явиться, подобная Святому духу. Сам Бог, чтобы быть Богом, должен ухитриться и дать нам знать о своем существовании; ради этого Он полыхает молниями над Синаем, является неопалимой купиной у края дороги, бичует менял в храме и облаком проплывает над трехмачтовым фрегатом Голгофы.
    Поэтому никакое познание чего-либо не будет достаточным - то есть достаточно глубоко укорененным,-если не начнется с точного определения того, где и каким образом в мире нашей жизни это "что-либо" обнаруживает себя, дает о себе знать, возникает, прорастает, в конечном счете, начинает существовать. Поскольку слово "существование"-вначале, я полагаю, обозначавшее борьбу, слово воинствующее-и относится к такой жизненной ситуации, когда перед нами внезапно, словно вырастая из-под земли, возникает некий враг, который настойчиво преграждает нам путь, сопротивляется нам, стараясь самоутвердиться, то есть утвердить себя в противовес нам. Существование подразумевает сопротивление и, следовательно, самоутверждение существующего вопреки нашему стремлению подавить его, уничтожить или представить как несуществующее. Вот это-то существующее, становящееся и является реальностью, поскольку реальность-это все то, с чем мы поневоле должны считаться, поскольку, хотим мы того или нет, оно-здесь, оно произошло, противо-положилось. В результате порой невыносимой терминологической путаницы слова "существовать" и "существование" уже давно употребляются в произвольном и туманном смысле, прямо противоположном тому значению, которое несут в себе эти древние слова.
    Сегодня некоторые хотят отнести их к человеческому бытию, но человек, который всегда есть "я"-"я" каждого в отдельности,-это единственное, что не существует, а живет или существует живя. И только все прочее, что не является человеком, "я", существует, поскольку появляется на моем пути, неожиданно возникает передо мной, сопротивляясь мне и стремясь утвердиться в пределах моей жизни. Отметив это попутно, двинемся дальше.
    Итак, этой странной, драматической изначальной реальности-нашей жизни-можно приписать бесчисленное множество качеств; однако я остановлюсь сейчас лишь на тех, которые имеют непосредственное отношение к нашей теме.
    Начнем с того, что мы не сами даем себе жизнь, а сталкиваемся с нею именно тогда, когда сталкиваемся сами с собою. Неожиданно, не зная, как и почему, без предварительных уведомлений, человек обнаруживает сам себя неизбежно существующим в некоей среде, о которой ему заранее ничего не известно, причем именно в данную минуту, в точке пересечения наиконкретнейших обстоятельств. Быть может, нелишне будет напомнить, что эта мысль-основа моей философии-была высказана в той же форме, что и сейчас, еще в первой моей книге, опубликованной в 1914 году.
    Назовем условно эту среду, о которой человеку ничего не известно заранее, эту точку пересечения наиконкретнейших обстоятельств, в которой мы всегда существуем,- миром. Поскольку мир, в котором я вынужден существовать, позволяет мне выбрать то или иное местонахождение в собственных пределах, но никому не дано выбрать мир, в которое он может жить, этот мир всегда-здесь и сейчас. Мы не можем выбрать себе ни века и дня, ни вселенной, в которой мы можем свободно перемещаться. Жить, или быть живущим, или -что то же быть человеком - все это не предусматривает подготовки, предварительных попыток. Жизнь подобна выстрелу в упор. Я уже говорил об этом: там ли, где и когда мы появляемся на свет, там ли, где пребываем после этого появления, начинается борьба за то, чтобы выплыть. В этот момент каждый сам по себе оказывается погруженным в среду, в которой он вынужден поневоле сталкиваться с такими туманными предметами, как, скажем, лекция по философии, с чем-то, о чем он не знает, интересно ли это ему, понятно ли и на что он вынужден самым серьезным образом тратить час своей жизни-невозместимый, поскольку часы его жизни сочтены. Это его среда, его здесь и сейчас. Что сделает он? Ведь что-то, но он обязательно должен сделать: слушать меня или, наоборот, отвлечься и погрузиться в собственные размышления, в мысли о делах насущных, или вспомнить о любимой женщине. Что сделает он? Встанет, чтобы уйти, или останется, обреченно решив выбросить из своей жизни и этот час, который, кто знает, мог бы оказаться таким приятным,- выбросить его на свалку потерянного времени?
    Поскольку, повторяю, что-то мы обязательно должны сделать или делать не переставая, ибо эта, нам данная жизнь не дана нам готовой, и каждый из нас должен делать ее, и каждый-на свой лад. Эта данная нам жизнь дана нам незаполненной, и задача человека-наполнять, обживать ее. Таковы наши заботы. Ничего подобного не происходит с камнями, растениями, животными. Их бытие дано им предустановленным и предрешенным. Камню, уже в начальной точке его бытия, дано не только это бытие, но и заранее предустановленный его образ, а именно: камень должен за счет своей тяжести стремиться к центру земли. Точно так же предрешены все варианты поведения животного, которым, без его вмешательства, управляют и владеют инстинкты. Человеку же, под страхом смерти, дана лишь необходимость постоянно делать что-то, но не определено заранее, раз и навсегда, что именно он должен делать. Ибо самое странное, заставляющее быть настороже в этой среде, или мире, в котором мы вынуждены существовать, состоит в том, что мир-в пределах неумолимо очерченного горизонта-всегда представляет нам разнообразные возможности действия, и нам не остается ничего, кроме как выбирать из этого разнообразия, осуществляя таким образом на практике свою свободу. Среда-здесь и сейчас,-в которую мы неумолимо внедрены, пленниками которой являемся, каждый миг предлагает нам возможность нескольких, различных поступков или действий, безжалостно предоставляя нас собственной инициативе и вдохновению, а следовательно, и возлагая на нас ответственность. Стоит нам выйти на улицу, и перед нами возникает проблема выбора: по какой улице, каким путем пойти. И, конечно, гораздо большая, чем в такой обыденной ситуации, ответственность ложится на нас в те торжественные, решающие минуты нашей жизни, когда мы должны выбрать ни много ни мало, а, к примеру, будущую профессию, жизненный путь- путь и значит ведь избранное направление, маршрут. Среди немногих личных бумаг Декарта, оставшихся после его смерти, есть одна, относящаяся к молодым годам, в которой он приводит старую строку из Авзония-в свою очередь перевод древнего пифагорейского изречения, гласящего: "Quod vitae sectabor iter?"- "Какую дорогу, какой путь изберу я в жизни?" Но жизнь есть не что иное, как бытие человека, а точнее, самое необычайное, странное, драматичное, парадоксальное в нем, то есть: человек-единственная реальность, которая состоит не просто в бытии, но в выборе собственного бытия. И если мы внимательно приглядимся к такой малости, с которой сталкиваемся на каждом шагу, когда каждый должен решить для себя, выбрать, по какой улице ему пойти, то увидим, что в этом, таком простом на первый взгляд выборе всегда полностью присутствует уже сделанный вами выбор, который и сейчас, когда вы сидите здесь, хранится где-то за потайной дверью, в задних комнатах вашей души,-выбор человеческого типа, образа бытия, который мы стремимся воплотить в нашей жизни.
    Чтобы не запутаться, сделаем некоторые выводы из сказанного: жизнь, в смысле человеческой жизни, а следовательно, в смысле биографии, а не биологии-если под биологией понимать психофизические особенности,-жизнь есть ситуация, когда некто, называемый человеком (хотя мы могли бы и, быть может, должны были бы назвать его Х-ом-позже я объясню почему), вынужден пребывать в некоей среде, или мире. Но наше бытие, поскольку это "бытие в среде", не может быть бездеятельным и пассивным. Чтобы быть, то есть чтобы продолжать быть, человек должен постоянно делать что-то, но то, что он должен делать, не предустановлено, не навязано ему извне; напротив, он, и только он должен выбирать для себя и наедине с собой образ действий, будучи единственно ответственным за свой выбор. Никто не может заменить его в этом решении, поскольку, даже уступая другому свое право решать, он все равно должен совершить выбор. То, что он принужден выбирать, и, следовательно, его обреченность быть свободным, поневоле существовать на свой страх и риск, проистекает из того, что среда, обстоятельства никогда не бывают однозначны, на них всегда можно взглянуть по-разному. Иными словами, нам предлагаются разные возможности действовать, быть. Поэтому мы движемся по жизни, повторяя: "С одной стороны..."-то есть, с одной стороны, я сделал бы, подумал бы, почувствовал бы, захотел бы, решил бы то-то и то-то, но "с другой стороны...". Жизнь неоднозначна. Каждую минуту, в каждой точке перед нами открывается множество дорог. Как сказано в древнейшей из индийских книг: "Ступив на землю, ступаешь на перепутье ста дорог". Поэтому и жизнь- вечный перекресток, постоянное сомнение. Оттого я и привык повторять, что, на мой взгляд, самое удачное название для философского труда придумал Маймонид, озаглавивший свое сочинение "More Nebuc-him"-"Руководство для сомневающихся".
    Когда мы хотим описать некую крайнюю жизненную ситуацию, безвыходное положение, при котором мы лишены выбора, мы говорим, что находимся "между острием шпаги и стеной". Смерть неизбежна, спасения нет! Какой может быть выбор? И все же очевидно, что нам предлагается выбор между шпагой и стеной. Славное и страшное право, которым иногда, с болью и радостью, человек может воспользоваться,-право выбрать смерть по себе: смерть труса или героя, смерть прекрасную или позорную.
    Из любых обстоятельств, даже из самых крайних, возможен выход. Но в одном смысле наше положение безвыходно: мы обязаны делать что-то, и прежде всего, то, что труднее всего,-выбирать, решать. Сколько раз мы говорили себе, что решили ничего не решать! Из чего следует, что-то, что дается мне вместе с жизнью, есть некое поручение. Жизнь-и всем это хорошо известно-полна всевозможных поручений. Причем самое важное-достичь того, чтобы избранное поручение оказалось не первым попавшимся, а таким, за которое человек мог бы поручиться, что в нем-то-здесь и сейчас-и состоит его истинное призвание, то, что ему действительно надлежит совершить.
    Среди всех отличительных черт изначальной реальности, или жизни, которые я назвал и которые составляют лишь малую часть необходимого, чтобы дать хоть какое-то представление о ней, мне хотелось бы сейчас остановить ваше внимание на одной из самых общеизвестных, а именно на том, что жизнь неотчуждаема и что каждый должен прожить именно свою; что никто другой не может совершить за него труд его жизни, что если у него болят зубы, то именно он должен терпеть эту боль и не может поделиться с другим ни единой ее частицей; что никто другой не может выбрать или решить за него, по его поручительству, кем и чем ему надлежить быть; что ни в ком не найдет он заместителя по чувствам и склонностям; что он не может, наконец, обязать ближнего передумать за него все мысли, необходимые, чтобы определиться в мире- вещном и в мире людей-и найти правильную линию поведения; следовательно, что он сам, своим судом, должен утверждать или опровергать, доходить до сути или вскрывать бессмысленность, и никто-ни его знакомый священник или лейтенант-в этом его не заменит. Я могу без конца твердить себе, что дважды два-четыре, не понимая, что говорю, просто потому, что слышал это бесчисленное множество раз; но дойти до этой мысли самостоятельно - то есть воочию убедиться, что дважды два именно четыре, а не три и не пять,-это могу сделать я, и только я; или, что то же, я наедине с самим собою. А поскольку подобное происходит со всеми моими решениями, намерениями, чувствами, оказывается, что человеческая жизнь sensu strictu * ( строго говоря ) и именно в силу своей неотчуждаемости по сути есть одиночество, изначальное одиночество.
    Хочу, чтобы меня поняли правильно. Я отнюдь не имею в виду, что на свете существует только "я". Во-первых, вы, наверное, заметили, что, даже говоря о "жизни" в собственном смысле слова, о жизни каждого в отдельности, а следовательно, о "моей", я старался как можно меньше употреблять это притяжательное местоимение, так же как и личное местоимение "я". Если я и делал это иногда, то только чтобы вам проще было увидеть в первом приближении эту странную изначальную реальность-человеческую жизнь. Я намеренно говорил о человеке, о живом существе, о "каждом в отдельности". В другой лекции смысл этой оговорки разъяснится окончательно. Однако, в конечном счете, в дальнейшем речь пойдет, разумеется, о жизни, о моей жизни и о "я". Этот человек-это "я"-и существует в изначальном одиночестве; но, повторяю, это не значит, что существует только он, что он представляет единственную реальность или по крайней мере реальность изначальную. То, что я обозначил так, не сводится только к "я" или к человеку; это-жизнь, его жизнь. А это подразумевает массу вещей. Европейская мысль уже вышла за пределы идеализма, господствовавшего в философии с 1640 года, когда Декарт провозгласил его принципы принципы идеализма, для которого не существовало иной реальности, кроме идей моего "я", некоего "я", "moi-meme" * ( Меня самого (фронц.)) о котором Декарт говорил: "Moi qui не suis qu'une chose qui pense" *("Я всего лишь мыслящая вещь" (франц.). ). Вещи, мир, само мое тело будут лишь идеями вещей, представлением о мире, телесной фантазией.
     Существовать будет только разум, а все прочее предстанет лишь как неотвязный, пышный и красочный сои. некая бесконечная фантасмагория, порождаемая моим разумом. Жизнь, таким образом, превратится в самую удобную вещь, какую только можно себе вообразить. Жизнь сведется к существованию "я" внутри самого себя, к плаванию в океане собственных идей, с которыми только и приходится считаться. Это и называлось идеализмом. Никаких препятствий на пути. И это понятно, поскольку не я в мире, а мир-во мне, подобно некоей бесконечно крутящейся в моем мозгу киноленте. Ничто не может мне помешать. Я уподоблюсь Богу, единому и плавающему в самом себе, не опасаясь крушения, поскольку Он же и море, и пловец. При появлении второго божества возможна стычка. Мое поколение преодолело эту концепцию действительности, причем мои усилия сыграли здесь не последнюю роль.
    Нет, жизнь не сводится к существованию одного только моего разума, моих идей-все как раз наоборот. Начиная с Декарта западный человек остался без мира. Но жить-обязательно значит выйти за пределы самого себя в то абсолютное вовне, которое и есть среда, мир; это значит постоянно, непрестанно сталкиваться и противостоять всему, что этот мир составляет: минералам, растениям, животным, другим людям. Это неизбежно. Я должен, скрепя сердце, признать все это. Я должен volens nolens (поневоле (лот.).) попытаться так или иначе наладить отношения со всем этим. Но и столкновение со всем этим, и необходимость налаживать со всем этим отношения происходит в конечном счете только со мной, я должен проделать этот труд в одиночку, и никто в решающем смысле- подчеркиваю, в решающем-не может протянуть мне руку помощи.
    Это значит, что мы уже очень далеко ушли от Декарта, Канта, от их последователей-романтиков-Шеллинга, Гегеля,-от того, что Карлейль называл "трансцендентальным ореолом". Но вряд ли стоит говорить, что еще дальше мы ушли от Аристотеля.
    Итак, мы далеко ушли от Декарта и от Канта. Еще дальше-от Аристотеля и св. Фомы. Так, может быть, наш долг, наше предназначение-не только философов, но и всех нас вообще-именно в том, чтобы постоянно удаляться?.. Я не отвечу на это сейчас ни да, ни нет. Я даже не буду пытаться пояснить, от чего мы поневоле вынуждены удаляться. Пусть на этом месте останется огромный знак вопроса, с которым каждый пусть делает, что ему больше нравится: либо, как гаучо, попробует заарканить им будущее, либо попросту затянет его на шее, как удавку.
    Изначальное одиночество человеческой жизни, бытие человека, следовательно, не в том, что только он один существует в мире. Совсем наоборот: перед нами целая вселенная во всем ее многообразии. Перед нами, следовательно, бесчисленное множество вещей, и-внимание!-среди них-то и появляется Человек со своей изначальной реальностью; он одинок-одинок с ними, а так как среди вещей находятся и другие человеческие существа, то он одинок вместе с ними. Если бы существовал лишь некто единственный, было бы неправомерно говорить, что этот некто одинок. Единственность не имеет ничего общего с одиночеством. Поразмыслив над португальским словом "saudade", которое, как известно, является галисийско-португальской формой от латинского "Solitudinem", то есть "одиночество", мы увидим, что одиночество всегда подразумевает, что кто-то одинок, иными словами, кто-то остался один, кто-то тоскует. Соответственно, греческое слово, обозначавшее одновременно "мой" и "одинокий"- "monos",-происходит от "топе", то есть "оставаться", имеется в виду "оставаться без", без прочих. Потому ли, что они ушли, потому ли, что умерли; во всяком случае, потому, что они оставили нас- оставили нас... одних. Или потому, что это мы оставили их, бежали от них и удалились в пустыню, стали отшельниками, чтобы вести жизнь "mone" * (Уединенную, монашескую (греч.}. ) Отсюда и "monokhos"-монастырь и монах. А в латыни - "solus" * (Одинокий (лит.}). Мейе, чей крайний фонетический пуризм и чье полное отсутствие семантического чутья вынуждают меня противопоставить им мои импровизированные этимологические изыскания, высказывает догадку о том, что "solus" восходит к "sedlus", означающему "оставшийся сидеть на месте, после того как прочие удалились". Богоматерь Одиночества-Святая Дева-остается одинокой, лишенная Иисуса, которого, убив, отняли у нее; произносимая на Страстную неделю проповедь, которую называют проповедью об одиночестве, размышляет над самыми пронзительными и скорбными словами Христа: "Eli, Eli lamma Sabact-hani"-"Deus meus, Deus meus, ut quid derelequisti me?" "Боже мой. Боже мой, для чего Ты оставил меня?". В этой фразе глубже всего проявляется стремление Бога сделаться человеком, усвоить себе изначально человеческое-изначальное одиночество. Что значит по сравнению с этим удар копья центуриона Лонгина!
    И тут пришло время вспомнить Лейбница. Разумеется, я совершенно не собираюсь подробно останавливаться на его учении. Я лишь замечу знатокам Лейбница, что "единство" или "единственность"-далеко не лучший перевод его ключевого понятия- "монада". Монады не имеют окон во внешний мир. Они наглухо замкнуты в себе-это и есть идеализм. В конечном же счете смысл понятия "монады" у Лейбница мы выразим лучше всего, если переведем "монады" как "одиночества". И у Гомера некий центурион ранит копьем Афродиту, чтобы пролить лакомую кровь этой божественной самки, и та, как какая-нибудь барышня, вполне "well-to-do"* ( Благопристойная (англ.).), со слезами жалуется отцу Юпитеру. Нет! Христос был прежде всего человеком и прежде всего потому, что Бог оставил его одного- "Sabacthani".
    Подчиняя себе жизнь и принимая на себя ответственность за нее, мы постепенно убеждаемся, что пришли в нее, когда все прочие уже ушли, и что мы должны прожить нашу изначальную жизнь... в одиночестве, что только в нашем одиночестве мы это истинно мы.
    В бездне изначального одиночества, которым неизбежно является наша жизнь, существует и постоянно дает о себе знать тоже изначальная жажда общения. Мы хотим найти того, чья жизнь полностью слилась бы, переплелась бы с нашей. Мы стремимся к этому самыми разными путями. Один из них- дружба. Но высшая форма-то, что мы называем любовью. Настоящая любовь-лишь попытка обменяться одиночеством.
    К одиночеству, которым мы являемся, принадлежат-и составляют значительную его часть-все живые и неживые существа во вселенной, окружающие нас, формирующие нашу среду; но они никогда не сливаются с каждым из нас в отдельности-напротив, это всегда другое, абсолютно другое, то есть некий чужеродный элемент, всегда и в той или иной степени мешающий, нежелательный, враждебный, в лучшем случае просто отличный от нас, и который поэтому мы воспринимаем как чуждый и находящийся вне нас, как что-то инородное, поскольку оно-то есть мир- утесняет, стесняет и притесняет нас.
    Таким образом, мы видим, что вопреки всей идеалистической философии и солипсизму для нашей жизни одинаково реальную ценность имеют оба понятия: некто, X, Человек живущий, и мир, окружение, среда, в которой он поневоле должен существовать.
    И именно в этом мире, окружении, среде надо искать отличающуюся от прочих реальность, которую мы можем и должны были бы в строгом смысле слова назвать "социальной".
    Живя, человек вынужден овладевать тем, что мы назвали окружением, средой, миром. Для нас сейчас не важно, если значения этих трех слов будут постепенно расходиться. В данный момент они обозначают для нас одно и то же, а именно: некий чуждый, инородный для человека элемент, некое "вовне", в котором человек неустанно творит свое бытие. Этот мир, сам по себе великий, необъятный, расплывчатый в своих очертаниях, состоит из великого множества частностей, которые мы называем по-разному и из которых выстраиваем обычно разветвленную, громоздкую классификацию, говоря, что в мире существуют минералы, растения, животные и люди. Тем, что представляют из себя все эти вещи, занимаются различные науки: к примеру, животными и растениями-биология. Но биология, как и любая другая наука, есть некий определенный род деятельности, которым некоторые люди занимаются в процессе своей жизни, то есть будучи уже живущими. Следовательно, биология, как и любая другая наука, предполагает, что еще до того, как мы начали заниматься ею, все эти вещи были у нас перед глазами, существовали для нас. И то, чем эти вещи исконно, первоначально были для нас в нашей жизни, до того как мы стали физиками, минералогами, биологами и т.д., и есть их изначальная реальность. И сколь бы приемлемо, убедительно, точно ни звучало все, что науки скажут нам о мире впоследствии, очевидно, что все это, путем сложных интеллектуальных операций, было выведено из того, чем изначально был этот мир для нас. Пусть Земля будет планетой определенной солнечной системы, принадлежащей к определенной галактике или туманности, и состоит из атомов, каждый из которых в свою очередь включает в себя множество частиц, или около-мнимостей, так называемых электронов, протонов, мезонов, нейтронов и т.д. Но всех этих ученых сведений не было бы, если бы до них не было Земли как составляющей нашей жизни, чего-то, чем мы вынуждены овладевать и что, следовательно, для нас существенно-существенно, поскольку, с одной стороны, затрудняет, с другой-облегчает нашу жизнь. А это значит, что с изначальной, отправной точки зрения, подразумеваемой всеми науками. Земля-вовсе не то, что говорят нам о ней физика и астрономия, а нечто, что дает мне прочную опору, в отличие от моря, в котором я тону (слово "земля"-terra,-по Бреалю, восходит к слову, обозначающему "островок в море"), что я иногда с трудом преодолеваю, если дорога идет в гору, и что само легко ложится под ноги, если дорога идет под уклон, то, что, к несчастью, отдаляет меня от любимой или заставляет жить рядом с человеком, которого я ненавижу, то, что заставляет одни вещи быть близко, а другие-далеко-так, что одно находится здесь, другое тут, а третье-там, и проч., и проч. Эти и многие другие, подобные им качества составляют истинную реальность Земли-такой, какой она появляется изначально в сфере моей жизни. Обратите внимание, что все эти качества: способность быть опорой, спуски и подъемы, усталость, которую я испытываю, когда движусь к цели, разлука с любимыми- соотносятся со мной, так что с самого начала Земля проявляется исключительно как нечто содействующее или противодействующее мне. То же мы обнаружим и на любом другом примере, будь то дерево, животное, море или река. Если мы отвлечемся от того, что они представляют по отношению к нам, что они есть для нас в качестве средств или орудий или, наоборот, препятствий и трудностей на нашем пути, они обратятся в ничто. Или, иначе говоря: все то, что наполняет и в своей совокупности образует мир, в котором, родившись, оказывается человек, не имеет само по себе достаточного основания, не обладает собственным бытием, не есть нечто в себе, а лишь нечто со- или противодействующее нашим целям. Поэтому нам не следовало бы называть это "вещами", учитывая значение, которое имеет для нас сейчас это слово. "Вещь"-это нечто обладающее собственным бытием, независимо от меня и от того, чем оно является для человека. И если это свойственно каждой вещи, принадлежащей к среде, миру, значит, мир в своей изначальной реальности- это совокупность чего-то, с чем я, человек, могу или вынужден поступить так или иначе,-совокупность средств и препятствий, противодействующих и сопутствующих факторов, с которыми я сталкиваюсь, чтобы действительно жить. Вещи изначально не "вещи", а нечто, что я стараюсь использовать или не использовать, чтобы жить, и жить как можно лучше, а следовательно, то, чем я постоянно занят, на что направлены мои действия и поступки, с помощью чего я достигаю или не достигаю желаемого; в общем, это бремя моих забот и дел, не оставляющее меня ни на минуту. А поcкольку делать что-либо, заниматься делами по-гречески называется "практикой" , "praxis", то вещи по сути своей есть "pragmata", а мое отношение к ним- прагматическое. К несчастью, в нашем языке нет слова, или по крайней мере оно мне неизвестно, которое достаточно точно выражало бы значение слова "pragma". Мы можем сказать лишь, что какая-либо вещь, являясь pragm'ой, не существует сама по себе, вне отношения ко мне. В мире, среде каждого из нас нет ничего, что не имело бы отношения к человеку, а он в свою очередь должен как-то относиться ко всему, что составляет эту среду, этот мир. Мир существует исключительно в отношении ко мне, и я прикреплен ко всему, что в нем есть, завишу от него-к худу или к добру; все в нем благоприятно или же враждебно мне: будь то ласка или царапина, похвала или язвительный укол, оказанная услуга или причиненный вред. Таким образом, являясь pragm'ой, вещь-это нечто, чем я вооружаюсь с определенной целью, что использую или не использую, с чем я должен или не должен считаться, это-средство или помеха для... какой-то работы, при покупке мебели, в дружеской беседе, в затруднительном положении; в общем, это предстоящее мне дело, что-то, что в той или иной степени значимо для меня, чего мне недостает или чего у меня в избытке; следовательно, некая значимость. Теперь, когда у нас накоплен солидный багаж определений, надеюсь, будет несложно, сопоставив мысленно идею вещного мира и мира дел и значимостей, увидеть разницу между ними. Вещный мир недоступен нашему вмешательству: он, и все в нем, существует для себя. В мире дел и значимостей, напротив, все проявляется исключительно в отношении к нам, вмешивается в нас, иными словами, значимо для нас и существует лишь в той мере, в какой оно значимо и способно на нас воздействовать.
    Такова изначальная правда о мире, поскольку она выражает его основу и то, чем он с основания является для нас,-стихией, в которой мы должны прожить нашу жизнь. Все прочее, что говорят нам об этом мире науки, было, есть и будет в лучшем случае вторичной производной, гипотетической и сомнительной правдой по той простой причине, что, как я уже говорил, мы начинаем делать науку, уже существуя в мире, а следовательно, когда мир для нас уже то, что он есть. Наука-лишь одна из бесконечных разновидностей практических действий и операций, которые человек производит в жизни.
    Человек делает науку так же, как он делает печенье, как он делает дела (потому они так и называются), так же, как он занимается поэзией, политикой, коммерцией, путешествиями, любовью, просто чем-нибудь-убивая время,-так же, как он ждет, то есть... "временит", но больше всего он занимается фантазерством.
    Все эти выражения взяты из самой обычной, простой, разговорной речи. Однако теперь мы видим, что они же-термины из теории человеческой жизни. К стыду философов, следует сказать, что они никогда не замечали того первичного феномена, каковым является наша жизнь. Они всегда отворачивались от нее, и лишь поэты и романисты и в еще большей степени "простые люди" подмечали ее во всех ее проявлениях и перипетиях. Поэтому все упомянутые слова обозначают ряд великих философских тем, о которых следовало бы поговорить подробнее. Вдумайтесь, какую глубокую проблему затрагивает хотя бы слово "повременить", связывающее ожидание и надежду. В нем одном-целая феноменология надежды. Что такое надежда для человека? Может ли он прожить без нее? Несколько лет назад Поль Моран прислал мне написанную им биографию Мопассана с посвящением, где говорилось: "Посылаю вам жизнеописание человека qui n'esperait pas..." (Который ничего не ждал (франц ).). He ошибался ли Моран? Возможно ли - в буквальном, строгом смысле слова - человеческое существование без ожидания и надежды? Не является ли первоначальной, основной функцией жизни ожидание и его потаенный орган-надежда? Тема, как видите, обширнейшая.
    А разве менее интересна другая форма жизни, когда человек занимается чем угодно, лишь бы "убить время"? Что это за странное, фальшивое занятие, которому человек иногда предается именно ради того, чтобы не делать на самом деле то, что он делает? Откуда они, эти писатели-не писатели, но делающие вид, что они писатели, эти лишенные обаяния женщины, лишь делающие вид, что они обаятельны, делающие вид, что улыбаются, презирают, желают, любят-на деле не способные ни на что?
    

    Мы взяли на себя сложную задачу-установить с бесспорной ясностью, иными словами, с доподлинной очевидностью, какие же именно вещи, события, явления, в отличие от всех прочих, имеют право называться "социальными". Это имеет для нас первостепенный интерес, поскольку нам срочно надо выяснить, что же такое общество и в каких формах оно существует. Будучи проблемой сугубо теоретической, она в то же время является пугающе практической проблемой, в которую все мы сегодня ушли с головой, а еще точнее-в которой утонули. Мы беремся за эту проблему не из чистого любопытства, с каким берем в руки иллюстрированный журнал или, позабыв о чувстве такта, подглядываем через дверную решетку за тем, что происходит в доме, не из любопытства, с каким некий ученый муж, зачастую нечувствительный к реальным проблемам, роется в кипах архивных бумаг, выискивая, разнюхивая новые подробности чьей-то жизни или какого-то события. Нет; на то, чтобы выяснить, что же такое общество, уходит вся наша жизнь; именно поэтому это архиреальная проблема, именно поэтому общество, если пользоваться принятой нами терминологией, и обладает для нас такой огромной "значимостью". И то, что на это уходит вся жизнь,-не просто фраза, не просто риторическая безвкусица. Она не только уходит на это, но и почти уже ушла. Все мы "nous Favons echappe belle"* ( Легко от нее отделались (франц.) ). Следует сказать, что подавляющее большинство сегодня может и должно считать себя в самом непосредственном смысле слова "выжившими", поскольку все мы в эти годы были на краю гибели... "по социальным причинам". В страшных событиях последних лет, которым так или иначе удалось положить конец, повинно и даже стало едва ли не главной их причиной смутное представление современников о природе общества.
    Чтобы выполнить нашу задачу с максимальной точностью, мы обратились к области изначальной реальности-изначальной, поскольку в ней берут начало, из нее возникают и произрастают все прочие реальности,-то есть к человеческой жизни. О ней было сказано вкратце следующее:
    Первое .Человеческая жизнь, в собственном, первоначальном смысле, есть жизнь каждого в отдельности, увиденная изнутри самой себя, а следовательно, всегда-моя, личная жизнь.
    Второе. Суть жизни в том, что человек, непонятным для себя образом, вынужден, чтобы не погибнуть, постоянно делать что-то в неких определенных обстоятельствах-назовем это обстоятельственностью жизни,-учитывая эти обстоятельства.
    Третье. Обстоятельства всегда дают нам разнообразные возможности действия, а следовательно, бытия. Это вынуждает нас, хотим мы того или нет, воспользоваться нашей свободой. Мы свободны по принуждению. Благодаря этому жизнь-вечный перекресток и постоянное сомнение. Каждую минуту мы должны выбирать: что сделаем мы через минуту. Поэтому каждый постоянно стоит перед выбором своего образа действий, а следовательно-бытия.
    Четвертое. Жизнь неотчуждаема. Никто не может взять на себя труд определять за меня мой образ действий, включая и мои страдания, поскольку постигающую меня извне боль я должен принять сам. Моя жизнь, таким образом, есть постоянная и неизбежная ответственность перед самим собой. Необходимо, чтобы то, что я делаю-а следовательно, думаю, чувствую, люблю,- имело бы смысл, причем ясный смысл для меня.
    Если мы объединим эти качества, представляющие наибольший интерес для нашей темы, то окажется, что жизнь всегда подразумевает личность, обстоятельства, неотчуждаемость и ответственность. Теперь же обратите внимание вот на что: если в дальнейшем мы будем встречаться с жизнью, нашей или чужой, которая не обладает этими качествами, начисто лишена их, которая не есть человеческая жизнь в первоначальном, собственном смысле, то есть жизнь как изначальная реальность, но которая будет жизнью и, если угодно, человеческой жизнью в другом смысле, то перед нами будет другая реальность, отличная от изначальной и при этом вторичная, производная и в той или иной степени сомнительная. Возможно, в ходе нашего исследования мы столкнемся с формами нашей жизни, которую, поскольку она наша, нам придется называть человеческой, но из-за отсутствия у нее названных выше качеств придется в то же время называть ее нечеловеческой, анти-человеческой. Пока нам не вполне ясно, что это может быть, но рекомендую держать такую возможность в уме.
    Теперь же вернемся к тому очевидному факту, что собственно человеческим во мне является то, что я думаю, люблю, чувствую и осуществляю телесно, физически, являясь производящим субъектом этих действий, то, что происходит со мною как таковым; а следовательно, моя мысль человечна, только если я думаю о чем-либо сам по себе, отдавая себе отчет в значении того, о чем думаю. Человеческое- лишь то, что я делаю, лишь поскольку оно имеет для меня смысл, иными словами, поскольку оно мне понятно. Для каждого человеческого действия, таким образом, существует субъект, от которого оно исходит и который по этой же причине является его совершителем, ответственным за него. Из сказанного выше следует, что моя человеческая жизнь, через которую я непосредственно соотношусь со всем окружающим: минералами, растениями, животными, другими людьми,-по сути своей есть одиночество. Мою зубную боль как я уже говорил могу испытать только я сам. Обдумываемую мною - а не повторенную механически с чужих слов-мысль должен продумать с начала до конца только я сам, наедине с собой. То, что дважды два-четыре, становится очевидным и понятным для меня, единственно когда я самостоятельно, один дохожу до этой мысли.
    Если сначала мы станем изучать элементарные явления, то начать придется с самого элементарного. Итак: элементарное в любой действительности есть то, что служит основой всему прочему, простейшая составная часть, которую мы, именно в силу ее простоты и элементарности, обычно менее всего замечаем, то есть то, что более всего скрыто, тайно, неуловимо и отвлеченно. Мы не привыкли обращать на это внимания, и поэтому нам так трудно узнать это, когда кто-нибудь пытается заставить нас это увидеть. Так, мы не видим ниток, из которых соткан ковер, именно потому, что ковер соткан из них, то есть они-его элементы, его составляющие. Мы привыкли иметь дело с вещами, а не с компонентами, из которых они состоят. Чтобы увидеть компоненты, мы должны перестать видеть их сочетание, то есть саму вещь; так, чтобы увидеть поры камня, из которого сложен собор, мы должны перестать видеть сам собор. В практическом обиходе главное для нас-пользоваться уже готовыми, сделанными вещами, и поэтому нам знаком, понятен и привычен прежде всего их внешний, цельный облик. И наоборот, чтобы вникнуть в составляющие их элементы, мы должны пойти наперекор нашим умственным привычкам и мысленно, то есть в воображении, разрушить вещи, разъять мир, чтобы увидеть, что заключено внутри, чтобы увидеть его компоненты.
    Человеческая жизнь, как я уже говорил, ipso facto* ( В силу самого факта. ) подразумевает два в равной степени изначальных и неотделимых друг от друга фактора: человека с его жизнью и обстоятельства, мир, в котором человек живет. Для идеализма, начиная с Декарта, изначальной реальностью обладал один лишь человек, да к тому же Человек, сведенный к une chose qui pense ( Мыслящая вещь (франц. ). ), "res cogitans"( Мыслящая вещь (лат.).), к мысли, к идеям.
    Мир не имеет реальности, он существует лишь в представлении. Для Аристотеля, наоборот, лишь вещи и их сочетания обладали изначальной реальностью. Человек лишь вещь среди вещей, частица мира. И только вторично, благодаря разуму, он играет особую, выдающуюся роль: он рассуждает о прочих вещах и о мире, размышляет об их сути и несет в мир свет истины о мире благодаря слову, возвещающему истину о вещах. Но Аристотель ничего не говорит нам о том, откуда взялись у человека разум и слово-"logos" обозначает одновременно и то, и другое,-откуда появилась в мире, помимо прочих вещей, такая странная вещь, как истина. Существование разума для него просто факт, один из многих, так же как длинная шея жирафа, извержение вулкана или звериная жестокость зверя. В этом, решающем вопросе человек с его разумом и прочими качествами для Аристотеля не более чем вещь, а следовательно, он не признает никакой другой изначальной реальности, кроме вещей, или бытия. Если представители первого направления были идеалистами, то Аристотель и его последователи-реалисты. Но нам кажется, что, поскольку Аристотелев человек, даже будучи наделен разумом, будучи провозглашен разумным животным, даже, наконец, будучи философом, не может объяснить, почему появился у него разум и почему вообще во вселенной существует некто наделенный им, это значит, что он не может дать разумного обоснования столь важному и непредвиденному событию, а потому вряд ли разумен. Яснее ясного, что если умный человек не понимает, почему он умен, то он не умен и ум его- фикция. Пойти дальше Декарта и Аристотеля и оказаться ближе их (то есть ближе к цели) вовсе не означает с презрением отречься от их наследия. Напротив, лишь тот, кто впитал и сохранил для себя это наследие, может освободиться от него. Но освобождение не влечет за собой чувства превосходства по отношению к каждому из этих гениев.
    Таким образом, рассматривая человеческую жизнь как изначальную реальность, мы мгновенно разрешаем тысячелетний спор между идеалистами и реалистами и обнаруживаем, что Человек и Мир одинаково реальны в жизни и никому из них в этом смысле нельзя отдать первенство. Мир-это сложное переплетение разного рода событий и значимостей, которыми Человек, поневоле, опутан со всех сторон; Человек же- существо, вынужденное держаться на плаву в этом мире событий, которые поневоле для него что-то значат. Причина этого в том, что жизнь значима сама для себя, более того, вся она в конечном счете сводится к этой самозначимости, и в этом смысле следовало бы сказать со всей терминологической определенностью, что жизнь и есть самое значимое. Следовательно, Мир, в котором она проистекает, существует, представляет из себя систему значимостей, событий или pragmat'y. Поэтому мир, среда, как мы уже говорили,-это необъятная прагматическая, практическая реальность, а не реальность вещей. Словом "вещи" в современном языке обозначается все, обладающее бытием в себе и для себя, а следовательно, независимо от нас. Но жизненный мир составляет лишь то, что существует во мне и для меня, а не в себе и не для себя. И существует оно лишь постольку, поскольку затрудняет или облегчает, способствует или противодействует бытию каждого конкретного "я"; таким образом, оно существует, в действительности, как инструменты, орудия, утварь, которой я пользуюсь; его бытие-это бытие, соотносящееся с моими целями, устремлениями, нуждами, и нередко все эти прагматические реальности выступают как помехи, препятствия, преграды, ограничивающие, затрудняющие, замедляющие наше движение, и, как мы еще увидим, "вещность" sensu stricto*( В строгом смысле слова (лат.).) появляется только потом, как нечто вторичное и в любом случае очень спорное. Но поскольку в нашем языке нет слова, соответствующего тому, чем являются для нас вещи в нашей жизни, я буду и в дальнейшем пользоваться термином "вещи", чтобы мы могли понимать друг друга, не злоупотребляя неологизмами.
    Обратимся теперь к структуре и содержанию того окружения, среды или мира, в котором нам приходится жить. Мы выяснили, что он состоит из вещей- pragmat'ы,-иными словами, что в нем мы имеем дело с вещами. Но что касается контактов с вещным миром, то здесь требуются некоторые уточнения, и теперь мы постараемся вкратце изложить внутреннее строение этого процесса.
    1. И первое, что, как мне кажется, необходимо здесь сказать, сводится к следующему: если мир состоит из вещей, то каждая из них должна быть мне дана. Пусть такой вещью будет, к примеру, яблоко. И пусть лучше это будет яблоко из райского сада, а не яблоко раздора. Но, уже рассматривая сцену в раю, мы сталкиваемся с любопытной проблемой: яблоко, которое Ева протягивает Адаму,-то ли это яблоко, которое Адам видит и принимает из ее рук? Ведь то, что предлагает Ева-видимое, присутствующее, явное,- это всего лишь пол-яблока, равно как и Адам видит и принимает лишь половину. То, что видимо, что, строго говоря, присутствует с точки зрения Евы, несколько отличается от того, что, очевидно, присутствует с точки зрения Адама. В действительности каждая материальная вещь имеет две стороны, и, как в случае с луной, для нас всегда присутствует одна из них. И здесь мы сталкиваемся с удивительным фактом, который оставался незамеченным, хотя и лежал на поверхности, а именно: если говорить о видении, то есть о зрении как таковом, то оказывается, что никто никогда не видел яблока-яблока как такового,- поскольку оно, как известно, имеет две стороны, из которых для нас присутствует всегда лишь одна. Соответственно, если двое смотрят на одно яблоко, каждый видит нечто в той или иной степени различное.
    Разумеется, я могу обойти яблоко кругом или повертеть его в руке. При этом разные его стороны будут являться мне в непрерывной последовательности. Когда я вижу обратную сторону яблока, я вспоминаю уже виденную и как бы приплюсовываю это воспоминание к тому, что вижу. Однако, разумеется, эта сумма воспоминания и видимого в действительности не дает мне возможности увидеть обе стороны одновременно. Таким образом, яблоко как единое целое-то, что я подразумеваю, говоря "яблоко",-никогда не присутствует для меня целиком; и, следовательно, не является для меня изначальной очевидностью, а лишь очевидностью вторичной, относящейся к воспоминанию, хранящему наши предшествующие впечатления о какой-либо вещи. Отсюда следует, что действительное присутствие, составляющее лишь часть вещи, автоматически накладывается на прочие представления о ней, о которых, следовательно, можно сказать, что они лишь соприсутствуют в нашем представлении о целом. В дальнейшем вы увидите, насколько эта идея соприсутствия, неизбежно сопровождающего любое присутствие,-идея, принадлежащая великому ученому Эдмунду Гуссерлю,- поможет нам выяснить, каким образом появляются в нашей жизни вещи и мир, в котором эти вещи находятся.
     2. И второе, что следует отметить.
    Мы находимся сейчас в этом зале, то есть некоей замкнутой сфере. Это "внутри" является таковым по двум причинам: поскольку оно окружает нас со всех сторон и поскольку является замкнутым, то есть непрерывным. Замкнувшая нас поверхность не позволяет нам видеть ничего, помимо самой себя; в ней нет ни отверстий, ни проемов, ни щелей, ни зазоров-ничего, что нарушало бы ее непрерывность и давало бы возможность видеть что-либо, кроме нее самой и находящихся в ней предметов: кресел, стен, светильников и прочего. Но представим себе, что лекция закончилась, мы вышли отсюда и обнаружили, что за пределами этого зала-то есть вовне-ничего нет, что мир вокруг исчез, что двери ведут не на улицу, в город, во Вселенную, а в Ничто. Подобное открытие вызвало бы у нас choc* (Шок (англ.).), изумило и ужаснуло бы нас. Разве можно было бы объяснить этот choc, если бы сейчас, когда мы находимся здесь, для нас существовал только этот зал и мы ни на минуту не задались бы мыслью-не наведи я на нее сам,-а есть ли еще что-нибудь за этими стенами, то есть существует ли вообще некое вовне? Точно так же и Адам пережил бы choc, правда не столь тяжелый, обнаружь он, что то, что протягивает ему Ева, это всего лишь видимая ему половина яблока, а вторая-со-присутствующая - -отсутствует. В действительности, если этот зал присутствует для нас sensu strictu, то весь остальной мир, находящийся вне его, со-присутствует, и так же, как в случае с яблоком, соприсутствие чего-то, что не очевидно, но откладывается в нашем опыте, дает нам знание о том, что, хотя и невидимое, оно существует, что оно есть и что мы можем и должны учитывать его возможное присутствие; это знание мы носим в себе в виде привычки, свыкаемся с ним. То, что действует в нас, будучи приобретенной привычкой, для нас незаметно, мы не сознаем это как нечто конкретное, сиюминутное. Аналогично понятиям присутствующего и со-присутствующего следует выделить сиюминутное, воспринимаемое как отчетливая данность, и привычное, которое постоянно осуществляется в нас, существует для нас, но в форме стертой, неотчетливой, словно убаюканная собственной привычностью. Отметьте, таким образом, для себя и эту пару: сиюминутность и привычность. Присутствующее реализуется для нас в сиюминутности, со-присутствующее-в привычности.
    Итак, мы подошли к первому закону о структуре нашего окружения, среды или мира. Закон этот гласит: жизненный мир состоит из немногого числа вещей, присутствующих в данный момент, и из бесчисленного множества вещей, в данный момент невидимых, сокровенных, скрытых, но о которых мы знаем или верим, что знаем-в данном случае это все равно,-что могли бы увидеть их воочию, присутствовать при них. Таким образом, ясно, что "скрытыми" я называю сейчас те вещи, которых я не имею постоянно перед глазами, но про которые в принципе знаю, что видел их раньше или смогу увидеть впоследствии. С мадридских балконов видны знакомые нам изящные зубчатые очертания хребтов Гвадаррамы-они присутствуют для нас постоянно; но мы знаем, услышав или прочитав об этом в достоверных источниках, что существуют также и Гималаи, на которые-стоит нам проявить желание и при наличии солидной чековой книжки-мы тоже можем бросить беглый взгляд; однако, поскольку подобного желания мы не проявляем и вышеупомянутая книжка, как правило, у нас отсутствует, Гималаи существуют для нас скрыто, но составляют при этом реальную часть нашего мира в своеобразной форме возможного.
    К этому, первому структурному закону нашего мира, заключающемуся, повторяю, в том, что этот мир составляет сравнительно небольшое число вещей, присутствующих в каждый данный момент, и бесчисленное множество от нас скрытых, мы можем теперь добавить второй закон, а именно: мы никогда не видим каждую вещь в отдельности, напротив, она всегда является нам среди других, образующих фон, на котором и выделяется видимое нами. Теперь становится ясно, почему я назвал эти законы структурными-ведь они определяют для нас не сами вещи, существующие в мире, а его структуру, описывают именно его внутреннее строение. Таким образом, второй закон гласит: строение мира, в котором мы должны жить, всегда подразумевает два плана: вещь или вещи, на которых сосредоточено наше внимание, и фон, на котором они выделяются. И действительно, заметьте, что мир постоянно как бы вдается в нашу жизнь, подобно мысу, одной из своих частей, в то время как прочие части, не замечаемые нами, существуют как некий второй план, играющий роль окружения, на фоне которого предстает нам вещь. Этот фон, этот второй план, это окружение и есть то, что мы называем горизонтом. Каждая замеченная нами вещь, на которую мы смотрим, которая привлекает наше внимание, ограничена горизонтом, в пределах которого она воспринимается. Я говорю сейчас только о видимом и присутствующем. Горизонт-это тоже нечто такое, что мы видим, что здесь, перед нами, что присутствует, но мы почти никогда не сосредоточиваемся на нем, поскольку наше внимание приковано к той или иной вещи, играющей для нас в данный момент жизни главную роль. По ту сторону горизонта находится отсутствующая, скрытая от нас в данную минуту часть мира.
    Соответственно, строение нашего мира несколько усложнилось, поскольку теперь мы имеем дело уже с тремя планами: первый-вещь, занимающая наше внимание; второй-ограничивающий ее горизонт; и, наконец, третий-то, что в данный момент скрыто.
    Уточним теперь эту максимально упрощенную схему строения нашего мира. Прежде всего, начинает обнаруживаться разница между "миром" и "окружением", о которых раньше мы упоминали как о синонимах. Окружение-это часть мира, которая в каждый данный момент ограничивает мой горизонт и, следовательно, присутствует для меня. Разумеется, что поскольку, как мы установили вначале, присутствующие вещи присутствуют для нас всегда односторонне, являют нам только свою лицевую сторону, скрывая обратную, то окружение-это обступивший нас вокруг, полностью или наполовину явленный нам мир. Но помимо этого, по ту сторону горизонта и окружения, наш мир включает в себя в каждый данный момент бесчисленное множество скрытых со-присутствий; и, в какой бы ситуации мы ни оказались, это бесчисленное и скрытое, заслоненное от нашего взора нашим окружением, обволакивает его извне. Но, повторяю еще раз, этот мир сокровенного per accidens *( Случайно (пот.).), как принято выражаться на философских семинарах, не несет в себе ничего таинственного, сакрального и не скрыт от нас навсегда; он лишь состоит из вещей, которые мы видели или можем увидеть, но которые в данную минуту отделены, скрыты от нас нашим окружением. Но и в этом состоянии скрытого, сокровенного они дают о себе знать в жизни как нечто привычное-так же, как сейчас незаметно для нас дает о себе знать все, находящееся вне этого зала. Горизонт-демаркационная линия между миром явного и скрытого.
    Чтобы облегчить понимание вопроса, я в своих рассуждениях обращался лишь к видимому присутствию вещей, поскольку видимость, зримость-наиболее очевидные формы присутствия. Поэтому почти все термины, касающиеся субъектов и объектов познания, начиная с древних греков, образованы от слов, которые в обыденном, разговорном языке означают зрение, видение. "Идея" по-гречески означает "внешность", внешний вид вещи; "аспект"-точка зрения-восходит к латинскому корню "spec", то есть "видеть", "смотреть". Отсюда и "инспектор", то есть надзирающий;
    и "спектр" в значении совокупности колебаний; и "спекуляция", разумеется в значении созерцания.
    Однако то, что я в основном говорил о зримом присутствии, не означает, что оно-единственно возможное; не менее существенны для нас и проявления других качеств. Еще раз хочу подчеркнуть, что, говоря о присутствии вещей для нас, я выражаюсь с научной точки зрения некорректно, недостаточно строго. Но я с наслаждением предаюсь этому философскому греху, помогающему принципиально по-новому взглянуть на ту реальность-первооснову, каковой является наша жизнь. И все же очевидно, что моя формулировка не точна. В жизни мы сталкиваемся не с вещами непосредственно, а с цветами, складывающимися в цветовые образы, с большей или меньшей сопротивляемостью, которую проявляют вещи при соприкосновении с нашим телом: с податливостью и неподатливостью, с неподатливой крепостью твердых тел, с зыбкой текучестью тел жидких и газообразных-воды, воздуха; с запахами приятными и неприятными: с летучими обманчивыми ароматами, со зловонием, с запахами бальзамическими и пряными, резкими, едкими, отвратительными; с разнообразными звуками: с шорохом, стуком, гулом, визгом, стрекотом, гуденьем, грохотом, треском, с громоподобными раскатами-с одиннадцатью различными видами присутствий, которые мы называем "объектами чувств", поскольку следует отметить, что человек наделен не пятью чувствами, как это принято считать, а по меньшей мере одиннадцатью, которые психологи научили нас разграничивать достаточно четко.
    Но, называя их "объектами чувств", мы подменяем непосредственные названия вещей, составляющих primo facie *(На первый взгляд (лет.}.) наше окружение, другими названиями, которые не называют вещи прямо, а служат тому, чтобы указать на механизм их восприятия. Вместо того чтобы говорить о вещах как о цветовых образах, звуках, запахах и проч., мы говорим об "объектах чувств", то есть об ощущениях вещей-зрительных, осязательных, звуковых и т.д. Итак-причем обратите на это особое внимание,-предположение о том, что цветовые образы, звуки и прочее существуют для нас благодаря тому, что мы располагаем органами, исполняющими определенные психофизиологические функции и позволяющими нам воспринимать ощущения вещей,- предположение это, каким бы правдоподобным и вероятным оно ни казалось, будет всего лишь гипотезой, одной из наших попыток объяснить существование вокруг нас этого прекрасного мира. Бесспорно же лишь то, что этот мир-здесь, что он окружает, обволакивает нас и что мы должны существовать среди вещей, с ними и вопреки им. Речь идет, таким образом, о двух совершенно элементарных и основных истинах, однако об истинах разного порядка: то, что вещи, с их цветами и формами, звучанием, податливостью и неподатливостью, твердые и мягкие, гладкие и шероховатые,-здесь, перед нами-истина безусловная. То, что все это здесь, поскольку мы наделены органами чувств, которые в физиологии называются "специфическими энергиями"-термин, достойный мольеровского лекаря,-истина вероятная, всего лишь вероятная, а стало быть, гипотетическая.
    Но нас интересует сейчас даже не столько это, сколько тот факт, что существование вещей в ощущении не является применительно к нашему окружению бесспорной истиной, что оно ничего не говорит о том изначальном, чем эти вещи для нас являются, то есть что они суть для нас. Ибо, называя их "вещами" и говоря, что они здесь, вокруг нас, мы подразумеваем, что они не имеют к нам никакого отношения, существуют сами по себе, независимо от нас, и что если бы нас не было, то они продолжали бы существовать. Однако это уже в какой-то степени гипотеза. Исходная и безусловная истина состоит в том, что все эти цветовые образы, тени и светотени, звуки, шумы и шорохи, твердое и мягкое существуют, активно соотносясь с нами, для нас. Что я хочу этим сказать? В чем заключается эта изначальная их активность в отношении нас? Ответ очень прост: они являются знаками, ориентируясь на которые мы строим свое поведение в жизни; они предупреждают нас о том, что нечто, благоприятное или неблагоприятное для нас, нечто, с чем мы должны считаться, присутствует или, наоборот, отсутствует здесь.
    Голубое небо над нами не просто бесстрастно и равнодушно взирает на нас со своих лазурных высей, а с самого начала вмешивается в нашу жизнь как источник разнообразнейших сигналов, полезных нам в нашей деятельности, и именно благодаря этой активности мы воспринимаем его как своеобразный семафор. Оно подает нам знаки. Голубое небо-знак хорошей погоды и наши первые часы, на которых неутомимое солнце, подобно трудолюбивому и прилежному работнику или одной из городских служб-при этом, что большая редкость, бесплатно,-совершает свой ежедневный путь с востока на запад; ночью же на нем появляются созвездия, по которым мы узнаем времена года и можем отсчитывать тысячелетия-египетский календарь основан на циклическом движении Сириуса-и, наконец, просто часы. Но его указующая, предупреждающая, наставляющая деятельность не ограничивается этим. Ведь не какой-нибудь суеверный дикарь, а сам Кант совсем недавно-конечно, если речь идет о делах подобного рода,-в 1788 году, подводя итог всей своей славной науке, сказал: "Две вещи преисполняют душу изумлением и благоговением, всякий раз новым и тем большим, чем чаще и пристальней обращается к ним мысль: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне".
    Иными словами, небо не только указывает нам на перемены-перемены погоды, смену часов, дней, лет и тысячелетий,-полезные, но обыденные; являя нам свой торжественный ночной лик, с дрожащими и словно чем-то взволнованными звездами, оно, очевидно, указует нам на существование огромной Вселенной, с ее законами, ее глубинами, и невидимым присутствием кого-то, некоего всемогущего Существа, исчислившего, сотворившего, организовавшего и обустроившего ее. Бесспорно, замечание Канта не просто фраза-оно точно и ясно формулирует основополагающий феномен человеческой жизни: разлитая над нами темная небесная ширь, полная мигающих звезд, словно хочет что-то сказать нам. И как понятны становятся слова Гейне о том, что звезды-это золотые мысли ночи. И каждая крошечная мерцающая звезда, и весь необъятный мерцающий небосвод постоянно взывают к нам, указуя путь восхождения от окружающего нас мира к изначальной Вселенной.

Назад // Вперед