А теперь зададимся вопросом: исчерпали ли мы жизненную среду, разделив ее на четыре большие категории-мир минералов, растительный, животный и мир межиндивидуальных человеческих отношений? Не столкнулись ли мы еще с какой-нибудь действительностью, не сводимой ни к одному из этих разрядов, в особенности к миру межиндивидуального? Будь это так, оказалось бы, что "общество", "социум" не являются особым типом реальности, а следовательно, и общества как такового не существует.
    Но не будем спешить. Представьте, что мы вышли на улицу и решили перейти на другую сторону там, где это запрещено; естественно, что на нашем пути неизбежно возникнет фигура регулировщика уличного движения. К какому разряду отнести это действие, факт, явление?
    Совершенно очевидно, что это явление не из мира физических. Регулировщик преграждает нам путь не как скала, перекрывающая нам дорогу. Действие регулировщика-человеческий поступок, но как отличается он от того, когда друг берет нас под руку, чтобы отвести в сторону для задушевного разговора! Этот поступок не только осуществляется нашим другом, но и исходит от него; он обусловлен такими-то и такими-то причинами, ясными и до конца осознанными нашим другом, несущим за них ответственность. И, наконец, его поступок относится именно ко мне как определенной личности, как к другу, каковым я для него являюсь.
    Зададимся же вопросом: кто является субъектом того человеческого действия, которое называется "запрещать", приказывать на законном основании? Кто нам запрещает? И кто нам приказывает? Ни человек по имени "регулировщик", ни человек по имени "алькальд", ни человек, называющийся "Главой Государства", не могут запрещать или приказывать. Запрещает и приказывает-как то принято считать- Государство. Если запрещать и приказывать- человеческие действия (а это, безусловно, так, поскольку они не являются ни физическими движениями, ни животными рефлексами и реакциями),-если запрещать и приказывать суть человеческие действия, то они должны исходить от какого-то определенного человека, иметь свой субъект. А является ли человеком Государство? Безусловно, нет. И Людовик XIV, полагавший, что государство-это он, заблуждался весьма серьезно, причем настолько серьезно, что это стоило жизни его внуку. Никогда, даже в самом крайнем случае автократии, Государство не было человеком. В лучшем случае человек может осуществлять внутри Государства какую-то определенную функцию.
    Но тогда-что же такое это Государство, которое в приказном порядке запрещает мне переходить улицу в неустановленном месте?
    И если мы зададим этот вопрос кому-нибудь, то этот кто-нибудь, широко разведя руки в стороны движением пловца-брассиста (как делаем мы все, не зная, что ответить), скажет: "Ну, Государство-это все, это общество, коллектив".
    Но удовольствуемся пока этим и двинемся дальше. Если вдруг кому-нибудь вздумалось бы прогуляться вечером по улицам родного города в шлеме с забралом, кольчуге и с копьем наперевес, то, скорее всего, ему пришлось бы заночевать в сумасшедшем доме или в полицейском участке. Почему? Потому, что так не принято, потому, что его наряд непривычен. И наоборот, если он проделает то же во время карнавала, то, вполне вероятно, получит первый приз за свой костюм. Почему? Потому, что так принято, потому, что переодеваться в дни подобных празднеств вошло в привычку. Отсюда следует, что такое простое действие, как выбор костюма, мы производим вовсе не по собственному усмотрению; мы одеваемся именно так, а не иначе просто потому, что это принято. Итак, мы совершаем привычные, общепринятые поступки потому, что их совершают все. Но кто заставляет всех совершать то, что совершают все? И вот тут-то оказывается, что-люди! Но кто это-люди! И оказывается, что люди-это все и никто в отдельности. Уяснив себе это, мы вдруг замечаем, что большую часть из того, что мы делаем в жизни, мы делаем не по собственному усмотрению, не потому, что нам это нравится, а просто потому, что так делают люди, и, подобно Государству в предыдущем примере, люди заставляют нас совершать определенные поступки, исходящие не от нас, а от них.
    И более того: наше поведение в жизни диктуется нашими представлениями о вещах. Но если мы подведем баланс и внимательно рассмотрим эти идеи и мнения, с которыми и исходя из которых мы живем, то с удивлением увидим, что до многих из них-если не до большинства-мы никогда не доходили сами, с очевидностью убеждаясь в их истинности, а слышали их от других и повторяли вслух вслед за другими. Вот оно-это странное безличное "ся": делается, думается, говорится, которое находится внутри нас, составляет часть нашего существа, и это ему принадлежат мысли, которые мы лишь высказываем вслух.
    Допустим, но кто же тогда говорит все то, что говорится? Несомненно, каждый из нас в отдельности, но говорим мы "то, что мы говорим" точно так же, как регулировщик преграждает нам путь-не от себя, а от имени того неуловимого, неопределенного и не несущего никакой ответственности субъекта-людей, общества, коллектива. По мере того как я думаю и говорю не самоочевидные, выношенные мною самим мысли, а повторяю мысли и слова, которые произносятся вокруг, моя жизнь перестает быть моей и я перестаю быть той неповторимейшей личностью, какой являюсь, и выступаю уже от лица общества, то есть превращаюсь в социальную машину, социализируюсь.
    Но в каком смысле этой, коллективной жизни присуще человеческое?
    В конце XVIII века было высказано предположение о том, что существует некое мистическое общественное сознание, или дух, некая коллективная душа, то, что, к примеру, немецкие романтики называли "Volksgeist", то есть "национальный дух". При этом никогда не обращалось должного внимания на то, что немецкая концепция национального духа всего лишь наследует идее Вольтера, на которую он намекал в названии своей гениальной работы "Essai sur 1'histoire generale et sur les moeurs et 1'esprit des nations" * есть "дух народов". ( *Опыт общей истории, а также нравов и духа народов (франц.).).
    Но рассуждения о коллективной душе и общественном сознании -мистический туман. Коллективной души не существует, если под душой понимать-а ничего иного нам не остается- нечто, что способно быть ответственным за свои поступки, нечто, совершающее что-либо, поскольку видит в этом совершенно определенный смысл. И уж не будет ли тогда отличительным свойством людей, общества, коллектива именно бездушность?
    Коллективной душе, Volksgeisty, или "национальному духу", а также общественному сознанию приписывались самые возвышенные, чудодейственные, а иногда даже и божественные качества. Для Дюркгейма истинный Бог-общество. С точки зрения католика де Бональда-автора весьма популярной доктрины о коллективном мышлении, протестанта Гегеля, материалиста Маркса, коллективная душа-это нечто неизмеримо более высокое, неизмеримо более человеческое, чем человек. В частности, более мудрое. И вот тут-то наш анализ совершенно неожиданно сталкивает нас с абсолютно беспрецедентным (по крайней мере, насколько мне это известно), малоприятным и даже, пожалуй, страшноватым фактом, а именно: коллектив-это нечто, состоящее из людей, но при этом нечеловеческое, лишенное духа, души, дегуманизированное.
    Мы сталкиваемся здесь с человеческими поступками, в которых отсутствуют основные признаки человечности, с поступками, за которыми стоит определенный, совершающий их и несущий за них ответственность субъект, в чьих глазах они имеют определенный смысл. Таким образом, перед нами действие, производимое человеком, но действие иррациональное, бездуховное, бездушное, подобное вращению поставленной на граммофон пластинки, подобное звезде, слепо движущейся по своей орбите, подобное хаотично мечущемуся атому, прорастающему семени, вьющей свое гнездо птице. Перед нами-иррациональная и бездумная человеческая деятельность. Поистине странная реальность открывается нашему взору! На первый взгляд очеловеченная, она дегуманизирована, механистична, овеществлена!
    Так, может быть, общество-это некая своеобразная, промежуточная между человеком и природой реальность-не то и не другое и вместе с тем немного одно и в гораздо большей степени другое? Быть может, общество-это явление околоприродное и, подобно самой природе, слепое, механистичное, неуправляемое, иррациональное, жестокое, бездушное, противостоящее всякой духовности и, однако, именно поэтому полезное и необходимое для человека? И именно поэтому, возможно, общество, социум-не человек и не человеческая общность, а нечто наподобие природы, материи, наподобие мира? И не окажется ли напоследок, что давно уже ставшее расхожим выражение социальный "Мир" -это строго научный термин?
    

    Путь, на который мы вступили с целью узнать, что же такое на самом деле общество, социум, завел нас в тупик.
    Вспомните: отправной нашей точкой было недоверие, которое вызвали у нас ученые-социологи, поскольку никто из них не уделил достаточно пристального внимания простейшим явлениям общественной жизни. С другой стороны, мы обратили внимание, что повсюду вокруг нас-в книгах, в прессе, в быту-с самой беспримерной безответственностью ведутся разговоры о нациях, народах. Государстве, законе, праве, социальной справедливости и т.д. и т.п., причем никто из говорящих не имеет даже мало-мальски точного понятия обо всех этих вещах. Поэтому мы решили, на свой страх и риск, установить возможную истину касательно этих реальностей, для чего нам показалось наиболее целесообразным обратиться к самим вещам, стоящим за этими словами, избегая по возможности чужих трактовок и толкований. От идей и понятий мы решили перейти к самим реальностям. Поэтому нам пришлось вернуться вспять-к изначальной реальности, изначальной в том смысле, что именно в ней должны появляться и обнаруживаться все прочие. Какой изначальной реальностью служит наша жизнь, жизнь каждого в отдельности?
    Все, что претендует быть реальностью, должно проявиться в нашей жизни. Среду, в которой проявляются реальности, мы назвали Миром, исконным миром, в котором живет каждый, и, поскольку жизнь его проистекает именно в этом мире, мир этот для него самоочевиден, в нем нет тайн и чудес. Нашим следующим шагом было составить классификацию всего существующего в этом мире, классификацию, нацеленную на обнаружение реальностей, вещей, фактов, к которым в строго научном смысле были бы приложимы Далекие от подобной строгости слова "общество", "социум", "социальность". Наше расследование помогло выявить большие группы вещей, предметов, явленных нам в нашем мире и составляющих среду нашего обитания; это минералы, растения, животные и люди. И, только столкнувшись с этими последними и обнаружив в них существ, способных реагировать на наши действия, причем на том уровне и в том диапазоне, который соответствует широте и разнообразию наших действий, а следовательно, способных на полноценную взаимную реакцию,-только тогда мы как будто нашли действительность, которую по праву можно было бы назвать сферой социальных отношений, или контактов.
    Затем на протяжении нескольких лекций мы разбирали социальный контакт в его самом абстрактном и элементарном, первоосновном виде; говорили о том, каким образом один человек появляется в поле зрения другого и, постепенно конкретизируясь, приобретая характерные черты, из абсолютно незнакомого индивидуума превращается в существо единственное в своем роде, и возникают "ты" и "я".
    Далее мы заметили, что так называемым "социальным отношениям", в том буквальном смысле, какой это выражение имеет в современном речевом обиходе, присуще одно неотъемлемое качество, причем настолько очевидное, что до сих пор мы даже не обращали на него особого внимания и, соответственно, не осознали его, не выработали о нем определенного представления; качество же это такое: все наши действия и ответные реакции других людей, и составляющие в сумме так называемые "социальные отношения", зарождаются в самом индивидууме, к примеру некоем я, и направлены от одного индивидуума к другому. Соответственно, "социальные отношения", какими они виделись нам до сих пор, всегда представляли собой отношения межиндивидуальные. В данном случае не важно, знакомы или незнакомы между собой индивидуумы, вступающие в обоюдные отношения. Даже если это самый незнакомый из всех незнакомцев, мои действия учитывают, насколько возможно, его индивидуальную реакцию. Отношения между отцами и детьми, братьями и сестрами, влюбленными, приятелями, учителями и учениками, сослуживцами-все это разные типы межиндивидуальных отношений. Во всех случаях речь идет о двух людях, лицом к лицу,-действующих каждый исходя из своей индивидуальности, то есть самостоятельно и преследуя какие-то свои цели. В этом действии, или действиях, жизни их существуют в противостоянии-будь то отношения враждебные или дружеские; это со-существование, совместная жизнь. Межиндивидуальные отношения вообще типичны для человеческой жизни как жизни совместной. Действуя, каждый человек словно всплывает из глубин изначального одиночества, каковым, по сути, является человеческая жизнь, и старается проникнуть в изначальное одиночество другого. Все это, как мы с вами досконально выяснили, происходит уже во вторичном пласте реальности, однако, тем не менее, сохраняет человеческую природу, а именно: собственно человеческое действие всегда обусловлено человеческой личностью. Будучи вполне определенной индивидуальностью, отец обращается к сыну тоже как к иной, но наиконкретнейшей личности. Влюбленность зарождается в самом влюбленном. Иными словами, в истинно-сокровенном его личности; при этом влюбляется он не в женщину вообще, а именно в эту женщину, и только в нее.
    Предприняв столь тщательный анализ социальных отношений и назвав их-по основному свойственному им качеству-"межиндивидуальными отношениями", мы, казалось бы, исчерпали все реальности нашего мира, могущие претендовать на звание социальных; то же произошло и с большинством социологов, которым не удалось даже ступить на территорию истинно социологической науки, поскольку еще до того, как сделать первый шаг, они успели спутать социальное с межиндивидуальным, так что, похоже, и я поторопился причислить это последнее к социальным отношениям, что мы с вами совершенно ошибочно и делали до сих пор, следуя расхожему значению слова "социум" и строго придерживаясь учения величайшего социолога современности Макса Вебера. Теперь нам следует заново-и на сей раз окончательно-усвоить себе, что же такое социальное. Но, как вы еще увидите, весь кропотливый предшествующий анализ был необходим, чтобы воочию увидеть и осознать трудноуловимый феномен социального, поскольку оно, то есть социальное, проявляется- вопреки тому, что считалось раньше и было чересчур уж очевидным,-не в противоположность индивидуальному, а по контрасту с межиндивидуальным.
    Даже такая небольшая неприятность, как внезапно выросшая перед нами и, не без основания, исполненная достоинства фигура регулировщика, жестом священнослужителя призывающая нас остановиться, заставляет нас внутренне вздрогнуть-и мы застываем на месте, словно ослепленные вспышкой света. "Да,-говорим мы про себя,-это что-то совершенно новое". Перед нами-новая, и престранная, реальность, на которую до сих пор мы не обращали внимания. Более того, как это ни невероятно, но-и я подчеркиваю это-не обращал внимания никто и никогда, хотя она так явственно, так очевидно каждый день окружает нас со всех сторон. Когда она на мгновение смутно мелькнула перед французским ученым Дюркгеймом, он не смог разобраться в ней и, главное, не сумел осмыслить ее, перевести на язык понятий, привести их в систему. Если кто-либо знаком с работами Дюркгейма, то я советую ему сейчас, когда мои рассуждения в двух-трех пунктах могут как бы совпасть с ходом его мыслей, тут же отвергнуть эту мнимую аналогию, иначе моя концепция окажется совершенно непонятной. Даже эти косвенные совпадения, повторяю, иллюзорны и могут лишь сбить с толку. Дальше станет ясно, что мои восприятие и осмысление новых явлений, с которыми мы будем сталкиваться теперь на каждом шагу, подводят к новому представлению о социальном, общественном, а следовательно, к социологической концепции, настолько непохожей на концепцию Дюркгейма, насколько это можно вообразить. Разница-огромная, разница- страшная, причем именно в буквальном смысле слова, поскольку социология Дюркгейма набожна, моя же может испугать.
     Отношения, возникающие между нами и регулировщиком уличного движения, ничуть не похожи на то, что мы до сих пор называли "социальными отношениями". Это-не отношения между двумя людьми, двумя индивидуумами, двумя личностями. Мысль неправильно перейти улицу действительно зародилась в нас, и мы несем за нее полную ответственность. Мы приняли такое решение, сообразуясь с какими-то личными целями. Мы были, так сказать, главным действующим лицом своего поступка, и, следовательно, поступок этот будет вполне человеческим в том смысле, который мы до сих пор вкладывали в это слово. Действия же встающего на нашем пути регулировщика не зарождаются непосредственно в нем, не вызваны личными побуждениями и не направлены на нас как на конкретную личность. Быть может, как человек и личность, добряк полицейский и разрешил бы нам перейти улицу в неположенном месте, но его действия исходят, в данном случае, уже не от него; он отрешен от своей личности, а следовательно, и от своей в строгом смысле слова человеческой жизни и превращен в механизм, задача которого-по возможности меньше задумываясь над своими действиями, следить за соблюдением правил уличного движения. И если мы начнем искать главное действующее лицо, ответственное за действия регулировщика, то нам придется обратиться к своду правил, но правила-это всего лишь выражение чьей-то воли. Но чья это в данном случае воля? Кому так хочется, чтобы я соблюдал правила уличного движения? Далее нас по цепочке переадресовывают к некоей данности, которая уж никак не является человеком. Это-Государство. Именно Государство запрещает мне переходить улицу там, где я хочу. Оглядываясь вокруг, я, однако, нигде не замечаю Государства. Кругом я вижу лишь людей, отсылающих меня один к другому: полицейский-к комиссару полицейского участка, тот-к министру внутренних дел, министр-к главе государства, а тот, поскольку у него уже нет другого выхода, снова к Государству. Но кто это или что это такое-Государство? Где оно? Пусть нам его покажут! Пусть объяснят! Тщетные усилия: Государство вовсе не спешит показываться. Оно невидимо, и никто никогда не знает, где оно и какое оно. Когда нам кажется, что нам вот-вот удастся его ухватить, в руке у нас оказывается, в лучшем случае, горстка людей. Мы видим людей, правящих во имя этой скрытой от наших глаз данности, что зовется Государством; людей, которые приказывают и образуют иерархии, по ступеням которых мы нисходим или восходим-от скромного полицейского до Главы Государства. Государство-одна из тех вещей, которые современный обиходный язык определяет как бесспорно социальную, быть может самую социальную из всех прочих. Язык всегда указывал на многочисленные и разнообразные реальности, но, разумеется, никогда не давал никаких гарантий. Каждое слово, указывая нам на вещь, точнее говоря, сообщая нам о ней, показывает нам ее уже охарактеризованной, интерпретированной. Язык сам по себе-уже теория, и, возможно, теория всегда несколько отсталая, устаревшая, а в некоторых случаях и совсем уже дряхлая. Об этом речь впереди. Сейчас для нас важно, что каждое слово-сжатая и насыщенная характеристика, определение. Поэтому, показывая нам вещь, указывая на нее, направляя нас к ней-а именно такова миссия слов,-настоящий ученый, то есть ученый не только на словах, должен был бы сказать себе: "Посмотрим!" То же и в нашем случае: Государство не позволяет переходить улицу там, где мне заблагорассудится. Проклятое Государство! Государство-явление социальное. Приглядимся к нему! Но дело в том, что оно невидимо: Государство, будучи социальным, всегда прячется за людей, за человеческие существа, которые не являются, да и не претендуют на то, чтобы считаться социальными явлениями. И поскольку в точности то же самое будет происходить со всеми социальными явлениями, с которыми нам придется столкнуться, приготовимся использовать "детективные" методы, поскольку, действительно и по причинам, до которых мы в свое время доберемся, социальная реальность и все, что, строго говоря, к ней относится, по сути своей-скрытое, тайное, подставное.
    Вот в чем причина, правда пока еще только провозглашенная, а не объясненная, того, что социология позднее всех появилась в числе гуманитарных наук и пока еще находится на стадии младенческого лепета.
    Но помимо социального явления, именуемого "Государством", которое явилось нам в лице полицейского и за полицейского же спряталось, мы можем немедля вытащить на свет Божий и многие другие, по обыкновению своему притаившиеся социальные явления. Поскольку, если мы одеваемся так, как мы одеваемся обычно, происходит это не потому, что мы до такого сами додумались, и не по собственной воле, а потому, что принято прикрывать свое тело одеждой, или платьем, определенного фасона. Разнообразие фасонов оставляет за нами определенную свободу выбора, однако основные очертания нашего костюма-не наш каприз, а навязаны нам извне. И здесь кто-то диктует нам свои условия: одеваться так, а не иначе; и в этом случае повелевающий вновь оказывается неуловимым. Мы одеваемся именно так, потому что так принято. Таким образом, делая что-то по привычке, потому что так принято, мы делаем это, потому что так делается. Но кто делает так, что все делается именно так? И вот тут-то оказывается, что-люди. Но кто это-люди? И оказывается, что люди-это все и никто в отдельности; и здесь мы снова не можем обнаружить "автора" привычки, который бы ее выдумал и нес за нее ответственность. Когда мы переходим улицу, надеваем свою одежду, мы совершаем нечто в высшей степени странное, поскольку, с одной стороны, мы делаем это сами, и в этом смысле наши поступки человечны, но в то же время не мы являемся их главными действующими лицами и субъектами: их предрешает и осуществляет за нас находящийся в нас Никто-то есть некто неопределенный,-и в этом смысле наши поступки-не человеческой природы. Что же это за аномальная-и даже более того, сугубо противоречивая- реальность, человеческая и нечеловеческая одновременно? Однако, в конце концов, переход улицы и выбор костюма-действия внешние. Но оказывается, что если мы подведем баланс идей и мнений, с которыми и исходя из которых живем, то, к нашему удивлению, обнаружим, что до большинства из них никогда не додумывались сами, с очевидностью убеждаясь в их истинности, а слышали их со стороны и повторяли вслед за другими. Здесь вновь появляется безличное местоимение "se" (" Испанское безличное местоимение "se" в русском языке соответствует возвратной частице -ся, входящей в состав безличных глаголов.-Прим. перев. )*, за которым действительно стоит некто, но это некто не подразумевает определенного лица. Испанское "se" удивительно, необычно: за ним кроется некий никто, словно мы говорим не о том или ином человеке, а о человеке никаком. Понятна ли моя мысль? Надеюсь, что нет, поскольку понять ее действительно непросто. И я снова вспоминаю ту дендистскую-а дендизм всегда высокомерен-интонацию, с какой Бодлер снисходительно-небрежно ответил на однажды заданный ему вопрос, где он предпочел бы жить: "Ах, где угодно! Везде и нигде". Точно так же "se" относится к каждому и ни к кому в отдельности. Во французском это еще более явно: в значении нашего "говорится" французы употребляют выражение "on dit". В роли безличного местоимения здесь выступает слово "on"-а, как известно, оно-усеченное остаточное латинское "homo", то есть "человек",-и, таким образом, дословно переведя значение "on dit", мы получим: человек, который не является определенным человеком; поскольку же человек-это всегда данный, тот или иной человек, то "on"-это человек, который человеком не является. В противоположность личным грамматика называет местоимение "on" безличным. Но человек, будучи человеком, всегда личность, и человеческие поступки, как мы уже говорили, всегда носят личностный характер. Но здесь мы сталкиваемся с человеком безличным-"on", "se",-который делает то, что делает-ся, и говорит то, что говорит-ся, а следовательно-с человеком не-человеком. И когда мы делаем то, что делается, и говорим то, что говорится, в нас действует и говорит, являясь нами, эта противоречивая данность, это странное, нечеловеческое "se".
    Таково это явление во всей его непреложности; такова новая реальность, с которой мы неизбежно сталкиваемся. Теперь речь о том, способны ли мы понять ее, уяснить ее до конца во всей ее полноте. В любом случае будет неправомерно замалчивать или отрицать ее-настолько она самоочевидна, несмотря на ее скрытый характер.
    Для начала я предлагаю проанализировать один социальный факт и на его примере попытаться проникнуть в самую суть вопроса.
    Допустим, кто-то из нас собирается в гости к своему знакомому, где, как ему известно, он встретится с несколькими также знакомыми ему людьми. Повод, по которому вы встречаетесь,-неважен, поскольку носит сугубо личный, частный характер. Будут ли это просто именины, cock-tail ( Коктейль (англ) )*, то, что называется "званый обед" или сбор, на котором вы хотите, в тесном кругу, обсудить какое-то дело. Я отправляюсь на эту встречу по своей воле и собираюсь делать там то-то и то-то, что лично меня интересует. Это "то-то и то-то" может сводиться к одному или к более сложной серии действий. В данном случае это нас не интересует. Важно учитывать, что все, что я собираюсь делать, обусловлено моими собственными замыслами, планами и имеет лично для меня вполне определенный смысл. И даже если другие будут делать то же, то все равно я буду делать это для себя, буду самостоятельным источником этих выношенных мною мыслей и действий. Таким образом, эти поступки будут обладать двумя наиболее характерными, отличительными свойствами человеческого поведения: они рождены моей волей, я в полной мере их "автор", и в то же время они ясны для меня: я понимаю, что я делаю и зачем.
    И вот тут-то происходит удивительная вещь. Что я делаю, как только вхожу в дом, а затем в комнату, где собрались мои друзья и друзья хозяина? Каким будет мое первое действие, предваряющее все остальные, подобно первой ноте в общей мелодии моего поведения? А будет оно весьма диковинным, поскольку я вдруг ловлю себя на том, что по очереди подхожу ко всем присутствующим и, взяв руку каждого в свою, сжимаю и долго трясу ее, прежде чем отпустить. Это осуществляемое мною действие называется приветствием. Но разве за этим я сюда пришел? Чтобы пожимать и трясти чужие руки, а они в ответ пожимали и трясли бы мою? Нет. Это действие не относится к числу предусмотренных лично мною. Я не обдумывал его заранее. Не придавал ему особого значения. Не стремился к нему страстно. Даже, может быть, оно мне вообще неприятно. Таким образом, оно исходит не от меня, хотя именно я произвожу его, осуществляю его на практике.
    Так что же такое приветствие? Для меня это настолько не важно, что я вообще не соотношу его с теми людьми, которым пожимаю руку, равно как и они не соотносят его со мной. Все, что было сказано выше- для чего, собственно, оно и было сказано,-позволяет совершенно наглядно понять, что акт приветствия не принадлежит к межиндивидуальным, межчеловеческим отношениям, хотя, разумеется, оба пожимающие друг другу руки-люди. Субъектом нашего приветствия, ответственным за него, не являемся ни ты, ни я, а некто, или нечто, "X", который обволакивает нас обоих, находится как бы над нами. Здесь-единственная щелочка, через которую в церемониал приветствия может просочиться что-то индивидуальное, и я действительно почти бессознательно позволяю тайно примешаться к этому ритуалу двум-трем характерным черточкам. К примеру, я могу обменяться крепким рукопожатием или едва-едва пожать протянутую мне руку, долго трясти ее или тут же выпустить, почти отдернуть. И в самом деле, каждый раз мы подаем руку для приветствия несколько по-разному. Но эти эмоциональные, скрытые, индивидуальные оттенки уже не относятся к приветствию как таковому. Следовательно, речь идет лишь о легком узоре, которым я могу расцветить основную канву приветствия. Жесткая, устоявшаяся, привычная схема приветствия состоит в том, чтобы взять чужую руку в свою, пожать ее-не важно, насколько сильно,-потрясти и отпустить.
    Сейчас я, прежде всего, хочу, чтобы каждый из вас забыл все, что он знает о приветствии, и сосредоточился бы на том, что происходит с ним, причем именно с ним самим, когда он приветствует кого-нибудь и это приветствие настолько же ясно и понятно для него, как всякий другой переживаемый им жизненный момент. Давайте попробуем избежать разного рода гипотез, предположений, какими бы завлекательными они ни казались, и с научной строгостью понаблюдаем за тем, что происходит во время приветствия. Только такие радикальные меры помогут нам избежать ошибок.
    Таким образом, постоянно держа в уме то, что происходит с нами, когда мы приветствуем кого-то, попытаемся выделить и осмыслить наиболее характерные черты этого нашего действия. Во-первых, это действие, производимое мною, человеческим существом. Во-вторых, хотя я его и произвожу, но не я его выдумал, не я изобрел, а попросту повторяю его за другими, за теми людьми, которые также его производят. Оно приходит извне, но, не зарождаясь во мне, оно также не зарождается в каком-либо ином конкретном индивидууме. Каждый из этих индивидуумов тоже перенимает его от других, копируя то, что делается окружающими его людьми. А потому происхождение этого действия внеиндивидуально; оно не исходит ни от меня, ни от тебя, ни от кого-либо определенного. В-третьих, не только ни ты, ни я не творим это действие сами, не только копируем его вслед за другими, не только не совершаем его по своей прихоти, но и, более того, часто я совершаю его против своей воли, и, думается мне, что и с тобою и со всеми вами иногда случается подобное. В-четвертых, как то следует из сказанного, я, будучи человеческим существом, произвожу действие, лишенное двух неотъемлемых свойств любого, в строгом смысле слова, человеческого действия, а именно: быть плодом умственных усилий субъекта и диктоваться его волей. Таким образом, поведение человека в данном случае больше напоминает бездушные движения автомата.
    Но дальше-хуже, поскольку выясняется, что это мое действие, состоящее в обмене рукопожатиями, действие, о котором я и не думал, идя в гости, не только не плод моей мысли или желания, но и-вопреки простейшей, элементарной, расхожей, привычной логике- в довершение всего мне непонятно. И в самом деле, мне непонятно, почему, встретившись с другими, не всегда хорошо знакомыми мне людьми, первое, что я должен сделать,-это взять каждого из них за руку и хорошенько встряхнуть ее. Мне, возможно несколько поспешно, возразят, что это не так, что я знаю, почему я это делаю, поскольку знаю, что если не сделаю этого, не подам гостям руки, то меня примут за человека плохо воспитанного, высокомерного, кичливого и т. д. и т. п. Это, безусловно, верно, и мы еще увидим всю важность данного момента. Но именно в этом вопросе принципиально важно избежать путаницы. Мне понятно, я знаю лишь, что должен сделать это, но мне непонятен смысл того, что я должен сделать. Когда врач берет руку больного, чтобы измерить температуру и прощупать пульс,-это понятно. Когда я отвожу руку с ножом, занесенную для удара,-это тоже понятно; но когда я протягиваю свою руку и пожимаю чужую в знак приветствия, это действие лишено для меня всякой цели и смысла. Подтверждение тому- следующий факт: если я окажусь на Тибете и тибетец в сходной ситуации покрутит головой, потянет себя за мочку уха и высунет язык, то значение этих замысловатых операций окажется для меня, мягко говоря, туманным.
    Не будем сейчас отвлекаться на рассмотрение возникших за всю историю форм приветствия, большинство из которых бытует и по сей день. Главное для нас сейчас-выявить именно в нашем акте приветствия те черты, которые отличают его как действие, осуществляемое нами, человеческими существами. Две таких черты мы уже назвали. Первая: приветствие-не наша собственная выдумка, оно дано каждому из нас извне, и мы не знаем кем; иначе говоря, оно не зарождается в каком-то конкретном, определенном человеке, а заложено в каждом из ныне живущих, точно так же, как в тебе и во мне. Следовательно, это действие производится нами, не будучи нашим, и происхождение его анонимно, внеиндивидуально. Вторая: помимо внеиндивидуального характера приветствия мы совершаем его непроизвольно. Мы приветствуем друг друга не потому, что нам этого вдруг захотелось, а как бы по соглашению. К этому следует прибавить последнюю, третью черту, которую нам только что удалось установить, а именно: то, что мы делаем в момент приветствия, нам непонятно; оно, приветствие, так же необъяснимо и загадочно для нас, как какое-нибудь сокровеннейшее таинство природы. Поэтому оно- иррационально.
    Сопоставляя три эти свойства, взятые в обратном порядке, мы увидим, что: если приветственный жест нам непонятен, то вряд ли он мог прийти в голову нам самим; более того, если он не имеет для нас смысла, вряд ли бы мы стремились к нему по собственной воле. Стремиться можно лишь к тому, смысл чего нам понятен. Поэтому ясно, что, протягивая руку для приветствия, мы не только не знаем, что делаем-а значит, поступаем не по-человечески,-но и, вследствие этого, приветствуем друг друга, сами того не желая, против своей воли, вопреки собственным намерениям. Следовательно, перед нами действие не только непостижимое, но и непроизвольное, а иногда осуществляемое и против воли-новое свойство нечеловеческого.
    Но то, что человек делает, хотя ему этого и не хочется, хотя это ему неприятно, делается вынужденно, подневольно. И действительно, приветствие-действие вынужденное и мало чем отличается от того, когда человек падает с третьего этажа, разумеется если он понуждаем к этому только силой земного притяжения. Скоро вы увидите, что все возражения мне, которые, казалось бы, напрашиваются сами собой, отнюдь не так уж неопровержимы, как может показаться на первый взгляд.
    Я прекрасно понимаю, как приятно влюбленному приветствовать свою возлюбленную; я прекрасно помню, что весь сюжет "Vita Nuova" ( ) * и, как говорится в самой книге, всей жизни Данте вообще строится вокруг страстного желания такого приветствия; я прекрасно знаю, как влюбленный юноша, под любым предлогом, пускаясь на хитрость, стремится к тому, чтобы с трепетом почувствовать в своей руке трепетное тепло другой руки. Но это наслаждение не имеет никакого отношения к приветствию, которое само по себе никакого наслаждения не представляет; напротив, здесь мы хитрим и злоупотребляем обычаем приветствовать друг друга. Уж не знаю почему, но любовь всегда щедра на разного рода хитрые выдумки и ведет себя, как бдительный контрабандист, который никогда не упустит подходящего случая. И тот же самый влюбленный лучше других знает, какое это сомнительное удовольствие-приветствие, поскольку, прежде чем пожать руку любимой, ему, как правило, приходится пожимать и другие руки, среди которых может оказаться, увы, немало потных. Для него это также вынужденная процедура.
    Да, но кто нас понуждает? Ответ один: обычай. Да, но что это за обычай, который властен нас понуждать? Что это за атлет с могучими мышцами?
    Итак, мы неизбежно-лицом к лицу-сталкиваемся с новой проблемой. Нам нужно было выяснить, что такое обычай, и, как и раньше, мы постараемся проникнуть в самую суть, поскольку, хоть это и покажется невероятным, никто до сих пор не позаботился этого сделать. И мы сами, классифицируя реальности, составляющие наше окружение и наш мир, едва не прошли мимо этой, новой реальности. Но дело в том, что среди окружающих нас реальностей она-самая вездесущая и наиболее широко представленная. Ведь обычай представлен не только государственными установлениями, предписывающими нам, где положено переходить улицу, или другими бесчисленными нормами поведения, к которым обязывает нас Государство; обычай-не только в выборе одежды, диктуемом извне: он просачивается и в такие, казалось бы, беспримесно межиндивидуальные отношения, как отношения между матерью и ребенком, между двумя влюбленными, поскольку для того, чтобы общаться между собой, им не остается ничего иного, как прибегнуть к помощи языка, а язык-это безграничная система общепринятых словоупотреблений-узусов, это необъятное разнообразие общеупотребимых слов и стереотипизированных синтаксических форм. Язык навязывается нам с самого рождения, и мы учимся ему, слушая речения окружающих нас людей,-речения и составляющие язык. Но так как отдельные слова и синтаксические формы всегда несут какое-то значение, выражают идею, мнение, то людские речения, общие места складываются в то, что принято называть "общественным мнением", в необъятную систему людских мнений, которые проникают в нас, нас пропитывают, переполняют нас и тяготеют над нами.
    Таким образом, едва увидев свет, мы погружаемся в океан обычаев, поскольку они представляют собой первую и самую могущественную реальность, с которой мы встречаемся: они sensu strictu и есть наше окружение, социальный мир, то есть общество, в котором мы живем. И мы видим мир людей и вещей, видим Вселенную преломленными в призме этого социального мира, мира обычаев.
    И, пожалуй, стоит взять на себя труд уяснить в полной мере, что же это такое-обычай, как он складывается, что с ним происходит, когда он выходит из обихода, и в чем состоит тот бунт против обычаев, который мы обыкновенно называем преступлением.
    При этом для наглядности нам следует проанализировать какой-нибудь конкретный обычай, а для этого, думается мне, больше всего подойдет как раз приветствие.
    

Назад // Вперед