Чтобы вполне понять как ту научную важность, которую имеет «Опыт о народонаселении», так и то непосредственное впечатление, которое Мальтус произвел своей книгой на современников, нам нужно обратиться сначала к истории различных взглядов на народонаселение, господствовавших в прежние времена. Пересмотрев, хотя бы вкратце, соответствующие учения писателей древности, средних веков и просветительной эпохи, мы ясно представим себе, что нового по данному вопросу внес «Опыт о народонаселении», а также почему этому сочинению посчастливилось привлечь к себе всеобщее внимание и получить такую громкую известность. Мы начнем с самой глубокой древности, насколько нам это позволяют скуд ные сведения, сообщаемые древними авторами.
     В описаниях путешественников и этнографов часто приходится читать о той исключительной плодовитости, которой будто бы отличаются низшие расы. Обширные семьи дикарей охотно противопоставляются при этом современной, цивилизованной семье, не заключающей в себе обыкновенно более четырех, пяти членов. Хотя весьма быстрое размножение некультурных народов наблюдалось действительно неоднократно, тем не менее в той общей форме, в какой высказывается это наблюдение, оно не может считаться фактом, столь прочно установленным, как другой факт — значительная смертность среди тех же некультурных племен. Близко стоя к природе и находясь от нее в особенно сильной зависимости, дикие племена немало страдают от всяких стихийных бедствий, непогоды, засухи, неурожая; им достается труднее нашего победа над дикими зверями, а особенно много крови и сил тратится ими в борьбе друг с другом из-за обладания скотом или пастбищем. Та убыль в их рядах, которая причиняется повальными болезнями, особенно губительными среди дикарей, борьбой с природой и неустанными междоусобными войнами, должна пополняться естественным приростом населения. Что бы нам ни говорили о быстроте этого роста, но, видно, убыль народонаселения бывала так велика, что путем естественного размножения она восполнялась чересчур медленно, потому что законодательства, религия и обычаи древности находят нужным всячески покровительствовать и содействовать возможно большему размножению народонаселения.
     Таким образом, в Персии, как передает Геродот, цари назначали особые денежные награды тем из своих подданных, которые имели больше детей. В Иудее считалось позорным не иметь потомства, и потому от участия в управлении отстранялись евнухи и люди бездетные. Индийский закон не допускал к свидетельству на суде женатого, но бездетного человека.
     Китайцы с особенным уважением относились к тем, кто имел большое потомство, видя в последнем благословение Божие. Такого рода взгляд был свойственен не им одним, но многим патриархальным народам. В Греции и в Риме мы встречаемся также с особенным покровительством браку и размножению. Некоторые исследователи (подобно Фюстельде Куланжу) объясняют его религиозными причинами и семейным культом умерших, требующим непрерывного продолжения рода; большинство же ученых склоняется к тому, чтобы видеть в этом покровительстве проявление государственной заботливости и верховенства древнего государства над личностью и семьей.
     Действительно, знакомясь с законодательством Спарты, убеждаешься в том, что интересы семьи представлены им очень плохо, зато суверенитет государства, иногда даже в ущерб семейной автономии, выдвинут с поразительной резкостью. Семья рассматривается законами Ликурга не как воспитательница молодого поколения и не как самодовлеющая единица, но как официальное учреждение в общем интересе, имеющее целью снабжать государство достаточным количеством здоровых и сильных граждан. Сообразно такому взгляду закон предписывает каждому спартанцу в определенном возрасте вступать в определенный брак; правительство могло преследовать граждан за нарушение этого постановления и привлекать к суду как за чересчур поздний, так и за дурной, не соответствующий видам государства брак. Так как при этом спартанские женщины не отличались плодовитостью и семьи в Спарте были обыкновенно немноголюдны, существовал, по словам Аристотеля, обычай награждать деньгами отцов, имевших по три, четыре взрослых сына.
     В Афинах, где личность свободных граждан менее подавлялась государственной опекой, нежели в Спарте, где и семья, видимо, пользовалась большей степенью независимости, законы о браке отличались сравнительной мягкостью. Тем не менее, и здесь государство всегда могло принудить любого гражданина ко вступлению в супружество и действительно иногда оказывало такое давление — преимущественно на девушек, когда они являлись единственными продолжательницами рода. Страх уменьшения народонаселения сказывается во всей Греции, и, вероятно, не без основания. Недаром жалуется Плутарх: «Оракулы замолкли; местности, где они вещали, опустели; во всей Греции едва ли наберется 3 тысячи человек, способных носить оружие». Недаром говорит и Страбон: «Я не стану описывать Эпира и смежных с ним местностей, потому что они обратились в пустыню. Обезлюдение, начавшееся уже с давних пор, с каждым днем подвигается дальше, так что римские солдаты располагаются на постой в пустых домах».
     Суверенитет (верховенство) государства даже в чисто семейных и личных делах был в Риме так же силен, как и в Греции. Поэтому и здесь вопрос о браке почитается вопросом общественным и разрешается свыше. Одна из обязанностей цензоров состояла в том, чтобы содействовать размножению населения; с этой целью они всеми средствами побуждали молодых людей к браку, а старых холостяков наказывали увеличением налогов. Покровительству размножения нисколько не противоречит известный факт умерщвления больных и слабых детей: практиковалось это исключительно в видах улучшения расы и опять же в интересах государства. Особенно решительные меры понуждения принимаются после 164 года до Р. X., когда, с одной стороны, обнаруживается убыль населения, с другой — среди римлян начинает проявляться отвращение к браку. После нескольких соответственных постановлений римских цензоров Цезарь издает закон, которым право на получение земли в Кампании предоставляется лишь отцам трех или более детей. Всего решительнее на этот путь законодательного побуждения к браку вступает Август, что объясняется особенно сильным нерасположением его современников и соотечественников к семейной жизни и проистекающим отсюда уменьшением числа свободных граждан. Здесь не место подробно излагать изданные Августом законы; достаточно будет заметить, к чему они сводились: из всех кандидатов на общественные должности предпочтение давалось отныне тем, кто имел больше детей; бездетные граждане не получали наследств, оставленных по завещанию; овдовевшие супруги обязывались вступать в новый брак; обрученные лишались права откладывать свадьбу дольше двух лет и тому подобное.
     Все эти строгие меры, принятые в целях увеличения народонаселения, не имели, однако, желаемого действия:
     свободное римское население не только не росло, но по временам даже уменьшалось, и это происходило по двум причинам: непрерывные войны сокращали численность населения непосредственно, а рабство, столь мало благо приятное развитию народонаселения во всех направлениях, подтачивало и разрушало римское общество косвенным образом.
     Справедливо поэтому замечание Мальтуса:
     «Если бы из страны удалили половину рабов и римский народ вследствие этого мог бы приложить свои силы к искусствам и земледелию, число граждан быстро возросло бы и такого рода поощрение оказалось бы действительнее для роста народонаселения, чем все законодательные меры».
     Тогдашняя действительность, как это всегда бывает, нашла свое отражение и в современных ей учениях:
     взгляды Платона и Аристотеля по вопросу о народонаселении представляют собою не что иное, как возведение в принцип несколько облагороженной народонаселенческой политики греческого государства. В том идеальном строе, о котором мечтал Платон, брак строго регламентирован: верховная власть назначает, кто с кем должен вступать в супружество, и какое именно число браков должно быть заключаемо в данном году. Только здоровым детям государство позволяет продолжать свое существование, остальные же покидаются в пустынных местах и обрекаются на смерть. В этом Платон видит отличное средство не только для улучшения расы, но и против возможного избытка населения. Хотя Аристотель, в противоположность Платону, подчеркивает внутренний смысл семейной жизни и пишет даже нечто вроде дифирамба семье, на которую смотрит не только с государственной, но и с моральной точки зрения, тем не менее и он высказывает пожелание, чтобы государство не оставляло без своего вмешательства брачные отношения граждан. Он предлагает установить законодательным путем нормальный возраст для вступления в брак, перейдя который и состоящие уже в браке супруги должны расходиться; он предлагает даже, чтобы государство играло в некотором роде роль свахи, отыскивая и намечая невестам женихов, и наоборот. Словом, отеческая опека государства, вмешивающаяся в общественном интересе даже в интимные дела граждан, опека, составляющая отличительную черту всей классической древности, находит себе полное оправдание и даже дальнейшее развитие в сочинениях Аристотеля и Платона.
     Со вступлением на арену общественной жизни христианства во взглядах на семью, на брак и на роль государства в вопросе о народонаселении происходит полный переворот. Брак объявляется отныне делом личным, не подлежащим государственной регламентации; вступление в супружеский союз признается вопросом совести, причем прежнему одобрению семейного начала противопоставляется ныне идеал аскетического обуздания плоти;
     что же касается роста народонаселения, то, по взглядам христианских теологов, оно регулируется не человеческими, а божескими законами. Государственная точка зрения сменяется религиозной, искусственное покровительство увеличению народонаселения — полнейшим невмешательством в эту область. Между тем, параллельно с распространением христианства идет своим чередом обезлюдение Италии, завещанное ей древним миром.
     Если прежние средства борьбы с этим злом оказались, как мы только что видели, неудовлетворительными, то распространившийся теперь индифферентизм еще менее, разумеется, мог остановить надвигавшееся бедствие. Недостаток населения чувствовался повсюду: от него страдало земледелие, от него границы государства оказывались беззащитными при натиске варваров. Государство погибало, а граждане шли спасать свою душу в монастыри (в Египте, по расчету Руфима, число монахов равня лось числу всех остальных граждан).
     Эпоха возрождения и реформации — эпоха протеста по преимуществу, а в вопросе, нас интересующем, знаменует собою реакцию против аскетических строгостей первобытного христианства. В то время как церковные реформаторы, и во главе их Лютер, восстают против идеала безбрачия, прямо противоречащего, по их мнению, категорической заповеди Бога «плодитесь и множьтесь» и вредно отражающегося на нравах, в обществе, между тем, под влиянием реставрации древней, языческой литературы и памятников древнего искусства замечается особенно сильное стремление освободиться от ига монастырской морали, заменить умерщвление плоти открытой ее реабилитацией. Такой поворот в общественном мнении подготовил собою известное направление позднейшей государственной политики. Но главной причиной и этого поворота в общественном мнении, и изменения государственной политики в более благоприятную для народонаселения сторону были, разумеется, факты действительной жизни: чрезвычайная смертность и слабый рост населения, характеризующие собой эпоху средних веков. Повальные болезни, негигиеничность всего строя жизни и кровопролитные войны значительно обезлюдили с течением времени многие прежде цветущие страны Европы. Из чувства самосохранения, из чувства страха перед будущим и перед соседями общество и государство на заре нового времени вдруг отшатнулись от строгой, аскетической морали и проявили склонность впасть в противоположную крайность, лишь бы избавиться от действительно страшного бедствия — обезлюдения всей Европы.
     Когда промышленная дезорганизация, составляющая отличительную черту первой половины средних веков, должна была уступить свое место сначала цеховому устройству, а потом постепенно более крупной форме промышленности, и когда параллельная ей политическая разобщенность, последствие феодальной системы, сменилась централизованным государством,— вопрос о народонаселении успел уже совершенно освободиться от нравственнорелигиозной цензуры. Он снова, как в классическом мире, стал рассматриваться с общественногосударственной точки зрения, и то разрешение, которое он теперь получил, свидетельствует об особенной важности, придававшейся ему государственными людьми XVIIXVIII веков. Для них вопрос о народонаселении был тесно связан с вопросом о богатстве: богатой они считали такую страну, которая имела больше драгоценных металлов, но драгоценные металлы получались главным образом благодаря внешней торговле, в обмен на произведения туземной промышленности; нужно было, значит, стремиться к возможно большему развитию отечественной промышленности, а это признавалось возможным лишь при условии увеличения числа людей, занятых производством, при условии размножения населения вообще. Практический вывод отсюда: надо всячески поощрять рост населения,— вывод, получивший действительно свое осуществление в правительственных мероприятиях того времени.
     Мы видели, как понимало эту задачу греческое государство: оно просто приказывало гражданам вступать в брак и строго преследовало за нарушение своего приказания. Римские императоры действовали мягче: они соблазняли преимуществами и привилегиями, которыми награждали людей семейных, и пугали перспективой различных неудобств, связанных с холостым состоянием. По этому последнему пути и пошло государство XVII-XVIII веков, выработавшее целую сложную систему поощрений и кар все с той же целью — увеличения народонаселения. Примеры такого рода поощрений мы найдем в испанском указе от 1623 года и в знаменитом эдикте Людовика XIV, которыми людям, женившимся до 25 лет, а также отцам десятерых детей давались значительные льготы в платеже податей и повинностей. В Испании, кроме того, правительство стремилось побудить к браку непосредственными денежными премиями. Сюда же относится указ Фридриха Великого (1747 г.), сокращавший срок траура для вдов и вдовцов. Параллельно со вступлением в брак поощрялось, как это видно на примере эдикта Людовика XIV, и деторождение: еще в самом конце XVIII века, в 1796 году, то есть за два года до появления сочинения Мальтуса, английский парламент рассматривал предложение Питта, чтобы государство брало на себя часть издержек по воспитанию детей из особенно многолюдных семейств. Что же касается тех кар, которые, налагаясь на холостяков, должны были отрицательным образом служить той же цели, что и поощрения, то они, хотя и менее разнообразны, чем последние, но не менее часты. Во многих странах известные должности поручались только людям семейным; затем безбрачие служило препятствием для поступления в цехи ремесленников, — препятствием, правда, устранимым, но сопряженным с расходами; наконец имущество холостяков после их смерти поступало в некоторых местностях (на пример, в Брауншвейге) государству, если у покойного не оказывалось ближайших родственников.
     Кроме перечисленных прямых поощрений и кар, государство XVII—XVIII веков принимало целый ряд других мер, долженствовавших косвенным образом служить также увеличению народонаселения. Из таких мер отметим здесь лишь поощрение иммиграции, затруднение выселении и снисходительное отношение к незаконным рождениям. Последнее сказалось особенно ярко в циркулярах Фридриха Великого, освободившего от церковного покаяния женщин, забеременевших вне брака, и запретившего, под страхом наказания, стыдить или упрекать их за это. Для незаконнорожденных около того же времени начинают создаваться воспитательные дома. Таким образом, в погоне за увеличением народонаселения государство решается даже вступить в известный антагонизм с церковью и как бы санкционировать, со своей стороны, то, что последней всегда строго преследовалось. И это понятно: ни одно положение государственной науки и политики не казалось в XVIII веке столь прочно установленным, как следующее: чем больше людей, тем больше ремесленников и торговцев, тем, значит, государство богаче; чем больше людей, тем больше солдат, а следовательно, тем государство сильнее.
     Развитием этих двух положений в XVII и затем в XVIII веке занималась вся тогдашняя государственная наука в лице ее лучших представителей. Писатели XVII века выдвинули вопрос о народонаселении и дали первое научное обоснование народонаселенческой политике государства. При своем возникновении учение это явилось реакцией против бесчеловечной политики средневековых феодалов, дороживших больше скотом, нежели подданными, и не берегших в своих бесчисленных войнах человеческой крови. Им надо было показать всю нерасчетливость их политики, весь вред кровопролитных войн и всю важность народонаселения для государства. Это и было сделано писателями XVII века.
     Иное значение имело то же учение в XVIII веке, когда государства повсюду уже вступили на путь искусственного поощрения народонаселения и когда поэтому слепая поддержка науки приводила лишь к одному результату: она оставляла без всякой проверки и критики весьма одностороннюю государственную политику, заботившуюся о численности населения и упускавшую из виду его благосостояние. Главнейшими представителями такого направления государственной науки в XVIII веке были: Зюссмильх, Юсти и Зонненфельц. Писателями этими развивался не только тот взгляд, что численность населения крайне важна для государства, но еще и другой, оптимизм которого нельзя не признать довольно вредным, — взгляд, что население само создает для себя пропитание и потому не нуждается ни в каких заботах о себе со стороны государства.
     «Так как в стране никогда не может быть слишком много жителей,— пишет Юсти,— то нужно заботиться прежде всего о том, чтобы по возможности усиливать рост населения».
     Зонненфельц мотивирует такое требование следующим образом: «Чем больше народная масса, тем сильнее может быть то сопротивление, на котором покоится внешняя безопасность,— таково основное положение политики; чем больше народная масса, на чье содействие можно рассчитывать, тем меньше опасности грозит изнутри,—таково основное положение полиции (искусства управления); чем больше людей, тем больше потребностей, тем многочисленнее в стране внутренние источники пропитания; чем больше рабочих рук, тем лучше идет земледелие, тем больше материала для обмена, — таково основное положение науки о торговле; чем больше граждан, тем больше получает государство на свои расходы, хотя для каждого облагаемого меньше,— таково основное положение финансовой науки». Особенно резко выражен был взгляд всей этой школы Теодором Шмальцем в следующих словах: «Часто писателями выражается опасение, как бы количество населения в стране не было чересчур велико, так что последняя не в состоянии была бы его прокормить. Но такое опасение глупо и неосновательно, потому что природа неистощима, потому что именно большое количество населения оживляет обмен, потому что люди живут одни другими. Чем населеннее страна, тем она богаче».
     Таков был господствующий взгляд. Нельзя сказать, чтобы даже в XVIII веке он не находил себе никаких возражений или поправок. Уже физиократы и энциклопедисты, но всего больше в своем «Духе законов» Монтескье, указывали на зависимость роста народонаселения от увеличения средств пропитания. Еще важнее для нас взгляды итальянца Джамариа Ортеса (1713—1790 гг.), высказанные им в сочинении, само заглавие которого обращает на себя особенное внимание: «Размышления о народонаселении в его отношении к национальной экономии». По его мнению, численность населения определяется плодородием почвы. По вопросу о росте населения он высказывает, предупреждая Мальтуса, то мнение, что оно совершается в геометрической прогрессии. Среди животных существует стремление к такому быстрому размножению, но природа задерживает его «силой», у людей сдерживающим началом является «разум» — ragiопе. Поэтому в известных случаях безбрачие столь же необходимо, как и брак. Часть мальтусова учения тут уже ясно сформулирована.
     На английской почве исследователи указывают и более ранних предшественников Мальтуса, чем Ортес. Что бы не удлинять нашего исторического очерка, мы ответим только на вопрос: в каком отношении находятся эти труды к «Опыту о народонаселении»? Сам Мальтус в предисловии ко второму изданию своей книги рассказывает — и это вполне подтверждается сличением обоих изданий,— что названные сочинения попались ему в руки только тогда, когда он захотел лучше обосновать и разработать высказанный им в первом издании «Опыта...» взгляд на причины и следствия возрастания народонаселения. К основным положениям своего «Опыта...» он пришел совершенно самостоятельно. Подготавливая к печати второе издание и стараясь подкрепить свои мнения авторитетом других писателей, Мальтус тут только убеждается, что «по этому вопросу сделано было гораздо больше, чем он предполагал». Сочинения Монтескье, Франклина и других доставляют ему материал, подтверждающий его первые обобщения, и Мальтус вводит его в свою книгу, увеличивающуюся благодаря этому больше, чем вдвое.
     Отсюда можно убедиться, как неосновательно мнение тех из критиков Мальтуса, которые видят в нем простого компилятора.
     Действительно, в буквальном смысле не Мальтусом открыт был так называемый закон народонаселения, не ему принадлежит также первая мысль о геометрической прогрессии. Мы видели, что о зависимости роста населения от количества необходимого пропитания писали до Мальтуса и в Англии, и на континенте. Но мы сказали также, что господствующим в течение всего XVIII века являлось противоположное мнение, по которому — были бы люди, а пропитание для них найдется, откуда выводилось практическое требование искусственного по кровительства увеличению народонаселения. Появляется книга Мальтуса — и положение дел резко меняется. Тот взгляд, который до сих пор считался почти парадоксальным и высказывался очень немногими, становится господствующим; противоположное же мнение, недавно общепринятое, почти совершенно сходит со сцены, сохраняясь лишь в небольшом числе сочинений экономистов оптимистов. Чем же объяснить этот переворот в умах, произведенный Мальтусом? Ужели только тем, что Мальтус перенес вопрос на политическую и практическую почву? Этим можно было бы объяснить внешний успех его «Опыта...», но никоим образом не его крупную историческую роль, не то значение, которое он получил в истории науки. Нет, Мальтусу, и ему одному, обязаны мы тем учением, которое и до сих пор в своих существенных чертах, как это мы увидим ниже, не может почитаться опровергнутым. Мальтус, и никто другой, сформулировал ясно причину возрастания и сокращения народонаселения, с именем Мальтуса поэтому вполне справедливо и связывается все это учение. Но говорить так—не значит ли игнорировать упомянутых выше предшественников Мальтуса? Нисколько.
     Ошибаются те, кто полагает, что научные открытия делаются случайно, благодаря счастливому сочетанию внешних обстоятельств или особенной одаренности одного человека. Ужели в самом деле закон тяготения остался бы для нас неизвестным, если бы яблоко не упало пред глазами Ньютона? Подобный взгляд давно пора оставить, он опровергнут всей современной наукой. Научные открытия подготавливаются временем и вызываются нуждами общества. Закон тяготения должен был быть открытым, и если бы этого не сделал Ньютон, кто-нибудь другой занял бы его место. Известны случаи, когда величайшие открытия делались несколькими учеными одновременно и совершенно независимо друг от друга; напомним только об Уоллесе и Дарвине, о Родбертусе и Марксе. Не говорит ли это ясно в пользу того, что научные открытия отнюдь не случайного происхождения, что, как и все в природе, они обусловлены, закономерны и являются продуктом необходимости? В таком случае неосновательно, быть может, приписывать честь изобретений отдельным людям, и сами мы совершенно напрасно сказали выше о заслуге Мальтуса? Сделать подобный вывод — все равно, что сказать: необходимость известного факта говорит против его существования. Происхождение видов открыто Дарвином, закон тяготения установлен Ньютоном, трудовая теория ценности обоснована Марксом, учение о народонаселении сформулировано Мальтусом,— все это факты, и мы не имеем права их отвергать; напротив, мы скажем, что Дарвину, Ньютону, Марксу и Мальтусу обязаны мы этими приобретениями науки. Такое признание не обязывает нас, однако же, в некотором роде обоготворять названных исследователей и благословлять судьбу за то, что они явились, так как, мол, в противном случае мы находились бы во тьме. Человечество получает нужные ему открытия, как кредитор свой долг по векселю. Вексельное обязательство путем бланковых надписей может переходить от одного лица к другому, должником делается то А, то Б, то В; для кредитора это безразлично — он получит свое. Так и человечество.
     В какой степени Мальтус был оригинален, это лучше всего покажет изложение основных принципов его системы. Сличение ее с приведенными выше соображениями предшественников Мальтуса убедит каждого непред убежденного читателя, что первая относится ко вторым, как во всех частях согласованная машина к куче неприспособленных колес и рычагов. Ограничиваясь в настоящей главе изложением только теоретических основ учения о народонаселении и отлагая до следующих глав приведенные Мальтусом доказательства и сделанные им практические выводы, мы постараемся зато в этом изложении быть как можно более точными.
     «Предмет настоящего Опыта,— говорит Мальтус в первой главе своей книги, — составляет исследование одного явления, тесно связанного с природой человека,— явления, дававшего себя знать постоянно и могущественно с самого возникновения человеческого общества, но едва отмеченного писателями, которые занимались вопросами, имевшими ближайшее к нему отношение. Факты, обнаруживавшие наличность этого явления, неоднократно признавались и излагались но совершенно опускались из виду их естественные и необходимые последствия, хотя, по всей вероятности, именно среди этих последствий можно поместить значительную часть пороков и нищеты, и то неравное распределение даров природы, исправление которого составляло во все времена постоянную заботу просвещенных филантропов. Явление о котором здесь идет речь, заключается в постоянном стремлении всех живых существ размножаться в большем количестве, чем то, для которого существуют запасы пищи».
     Такая тенденция обнаруживается во всем органическом мире: растения и животные покоряются ей так же, как и человек. Но в то время, как первые размножаются бессознательно и непроизвольно, задерживаемые исключительно недостатком места и пищи, человек руководится разумом и останавливается в своем размножении заботой о необходимом пропитании. Когда страсти заглушают голос рассудка, а инстинкт делается сильнее предусмотрительности,— соответствие между запасами пищи и количеством населения нарушается и последнее подвергается бедствиям голода. В той или иной форме препятствия к размножению населения всегда существовали и существуют, а потому в чистом виде воспроизводительную тенденцию человека нам никогда не приходится наблюдать. Есть страны, однако, где эти препятствия не так сильны: в Северной Америке, например, необходимых средств пропитания больше, а нравы населения чище, чем в Европе, и здесь было замечено, что население удваивается менее чем в 25 лет. Следовательно, при полном отсутствии всяких препятствий к размножению срок удваивания может быть еще короче.
     Но не так легко увеличиваются запасы пищи. Земля имеет свои пределы. Когда все плодородные участки уже заняты и обрабатываются, увеличения средств пропитания можно ждать лишь от улучшения способов обработки и от технических усовершенствований. Эти улучшения, однако, не могут производиться с неослабным успехом; напротив, в то время, как народонаселение будет все увеличиваться и увеличиваться, в увеличении средств пропитания будет обнаруживаться некоторая заминка.
     «Возьмем в пример Англию и Шотландию,— говорит Мальтус.— В этих странах существуют еще невозделанные земли и приемы земледельческой техники внимательно изучаются». Если мы предположим, что при самых благоприятных условиях количество произведений почвы удвоится в первые 25 лет,— мы выйдем, вероятно, за пределы возможного. Сделать такое же предположение для второй четверти века решительно невозможно: оно противоречит всему, что мы знаем о свойствах земли.
     «Каждому, кто хоть немного знаком с агрономией, хорошо известно, что по мере расширения обработки ежегодное возрастание средней производительности земли постепенно и правильно уменьшается». Но допустим, что количество умножившихся произведений почвы осталось то же, что, следовательно, после вторых 25 лет получилось на столько же больше пищи, как и после первых. Дальше, по мнению Мальтуса, самое горячее воображение не может идти. Допустим, что такому возрастанию подчиняются произведения почвы всегда. Что же получится? Если население Великобритании состоит в данное время, положим, из 11 миллионов и пищи оказывается в стране ровно столько, сколько нужно для этих 11 миллионов, через 25 лет население возрастет до 22 миллионов, а вместе с ним удвоится и количество пищи, которой, следовательно, опять же будет достаточно для наличного населения. Но вот население снова удваивается и делается равным 44 миллионам, между тем как количество пищи не удваивается, но увеличивается на прежнее количество и потому его оказывается достаточным лишь на 33 миллиона. Чем дальше, тем больше становится несоответствие между наличным населением и количеством имеющейся для него пищи. Тоща наступает голод и среди населения, не находящего себе пропитания, обнаруживается усиленная смертность.
     Из приведенного примера видно, что население растет в геометрической прогрессии, тогда как пища в лучшем случае—только в арифметической. Рост первого можно обозначить таким рядом цифр: 1, 2, 4, 8, 16, 32..., а рост второго—таким: 1, 2, 3, 4, 5, б... Отсюда позволительно заключить, что для благоденствия рода человеческого, для сохранения равновесия между народонаселением и необходимыми средствами пропитания нужно, чтобы естественное размножение людей встречало всегда известные препятствия и задержки. К счастью, оно их действи тельно встречает. Существующие препятствия Мальтус разделяет на две категории: препятствия предупредительные и разрушительные. Первые вытекают из способности людей взвешивать свои поступки и управлять своими инстинктами. Забота о пропитании удерживает многих от слишком раннего вступления в брак; такого рода воздержание Мальтус называет нравственным — moral restraint,— если только оно не приводит к разврату. Подобное предупредительное препятствие Мальтус считает весьма похвальной коррективой к закону народонаселения, но, к сожалению, не настолько сильным, чтобы сделать излишним действие препятствий разрушительных. «Разрушительные препятствия,— говорит он,— весьма разнообразны; сюда относятся все явления, проистекающие из порока или страданий и сокращающие продолжительность человеческой жизни. Под эту рубрику можно подвести все вредные для здоровья занятия, тяжелый труд, влияние дурного времени года, крайнюю бедность, даваемое детям дурное пропитание, жизнь в больших городах, излишества всякого рода; затем идут вереницей повальные болезни и эпидемии, войны, чума и голод».
     Хотя все перечисленные бедствия, действуя более или менее постоянно, значительно сокращают население земного шара, тем не менее повсюду замечается стремление людей размножиться быстрее, чем увеличивается количество необходимой для их существования пищи, и потому ни одна страна не может себя считать вполне гарантированной от бедствий перенаселения. Однако можно сказать, что это зло само себя врачует. Когда число работников, предлагающих свои руки, превысит имеющийся на них спрос, заработная плата падет; в то же время недостаток пищи увеличит стоимость последней. Обе эти причины затруднят содержание больших семейств и станут удерживать бедных людей от вступления в брак, результатом чего явится остановка в увеличении народонаселения. В то же время необходимость больше трудиться для получения подорожавших продуктов даст толчок земледелию и увеличит количество пищи. Тогда прекратится несоответствие между количеством населения и количеством средств существования, но прекратится ненадолго: получив возможность развиваться быстрее, народонаселение рано или поздно превысит средства существования, и тогда снова почувствуется необходимость в препятствиях предупредительных и разрушительных. Таким образом, в естественном приросте народонаселения замечаются постоянно отливы и приливы, обусловливаемые количеством имеющихся средств пропитания.
     Колебания эти, по мнению Мальтуса, не замечались исследователями, занимавшимися наблюдениями преимущественно над высшими классами и оставлявшими без внимания классы низшие, на которых, между тем, легче всего можно проследить влияние материальных условий. Дальше Мальтус жалуется на несовершенство науки, на неразработанность статистики, не дающей полных ответов на вопросы об отношении числа браков к числу способных к браку людей, о разнице в смертности между богатыми и бедными, о колебаниях заработной платы, об изменениях в благосостоянии народа, о точном количестве умерших, родившихся и вступивших в брак. «Правдивая история человечества, способная ответить и на такие частные вопросы, выяснила бы, как действуют на население постоянные препятствия, и, вероятно, доказала бы существование отмеченных выше регрессивных и прогрессивных движений».
     В качестве выводов из первых двух глав своего «Опыта...» Мальтус устанавливает три следующих основных положения, которые мы можем считать краеугольными камнями всего его учения:
     1. Народонаселение строго ограничено средствами существования.
     2. Народонаселение всегда увеличивается, когда увеличиваются средства существования, если только оно не будет остановлено какой-нибудь могущественной встречной причиной.
     3. Все препятствия, которые, ограничивая силу размножения, держат население на уровне средств существования, сводятся в конце концов к нравственному воздержанию пороку и несчастьям.
     Вот те три главных тезиса, которыми Мальтус сам резюмирует свое учение. Если мы их сравним с основны ми положениями господствовавшей в XVIII веке доктрины, то сразу же увидим всю резкость переворота, произведенного Мальтусом в положении вопроса о народонаселении. Побольше людей, а средства пропитания найдутся,— говорили до Мальтуса; побольше средств пропитания, а люди явятся, — сказал Мальтус и за ним то же стали повторять почти все ученые XIX столетия. Из таких столь различных теоретических положений вытекает и разное отношение к государственной политике: пусть государство поощряет народонаселение,—требовали в XVIII веке; все этого рода поощрения бесполезны и даже вредны,— скажет нам Мальтус. Таким образом, вопрос о народонаселении изымается Мальтусом из сферы государственного воздействия, из сферы политики и делается впервые объектом строго научного исследования. Рост народонаселения перестает быть чем-то более или менее случайным, подверженным всем превратностям политической жизни; он признается отныне явлением закономерным и находящимся в строгой зависимости от природы и материальных условий. Исследование причин заступает место бесплодных экспериментов над неизбежными следствиями. Наука вступает в свои права, и в книге Мальтуса уже чувствуется веяние XIX века...
     Неудивительно, что в мире профессиональных ученых и государственных людей новая смелая доктрина произвела сначала впечатление динамитного взрыва, а для всего общества явилась как бы откровением по такому вопросу, о котором простым языком и в совершенно доступной форме еще никто не говорил с непосвященными. Но учение Мальтуса вышло из его головы не в качестве хорошо вооруженной богини; в первом издании его «Опыт...» был бойким теоретическим памфлетом, весьма плохо обставленным с фактической стороны и вполне заслуживавшим упрека в поверхностности. Успех первого издания побудил Мальтуса заняться глубже вопросом о народонаселении, и тогда появилась книга, которую мы будем иметь в виду в дальнейшем изложении, знакомя читателей с доказательствами, приведенны ми Мальтусом в подтверждение своих мнений, и с выводами, сделанными им из его основных положений.
    

---




Назад // Вперед // Содержание


---

Сайт создан в системе uCoz