Дж. Сорос

В "Философии истории" Гегель выявил одну тревожную историческую закономерность - разрушение и падение цивилизаций в результате патологического гипертрофирования своих основополагающих принципов. Хотя лично я своим благосостоянием обязан финансовым рынкам, у меня возникают опасения, что неограниченное развитие капитализма laissez-faire и распространение рыночных ценностей во все сферы жизни представляет угрозу для нашего открытого и демократического общества. Я думаю, что главным врагом открытого общества теперь является не коммунизм, а капитализм.

Термин "открытое общество" принадлежит Анри Бергсону, впервые употребившему его в книге "Два источника морали и религии" (1932). Однако ввел в обиход его австрийский философ Карл Поппер в книге "Открытое общество и его враги" (1945). Поппер показал, что идеологии тоталитаризма, такие как коммунизм и нацизм, имеют нечто общее: все они претендуют на обладание абсолютной истиной. Но поскольку человечеству не дано познать абсолютной истины, этим идеологиям приходится прибегать к тирании, чтобы навязать свое представление обществу. Эти тоталитарные идеологии Поппер соотнес с иным взглядом на общество, который исходит из того, что ни у кого нет монополии на правду; люди могут иметь различные воззрения и различные интересы, а потому необходимы институты, которые способствовали бы примирению этих интересов и позволяли бы им жить вместе в мире. Эти институты защищают права граждан и обеспечивают свободу выбора и свободу слова. Поппер назвал эту форму социальной организации "открытым обществом". Идеологии тоталитаризма враждебны открытому обществу.

В написанной во время Второй мировой войны работе "Открытое общество и его враги" объясняется, что отстаивали и за что боролись западные демократии. Это объяснение было исключительно абстрактным и философским, а термин "открытое общество" не получил широкого признания. Тем не менее, анализ Поппера обладал глубиной и силой, и когда я, еще студентом, в конце сороковых прочитал эту книгу, на собственном опыте пережив и нацистское, и коммунистическое правление в Венгрии, она поразила меня как откровение. Мне захотелось поглубже познакомиться с философией Карла Поппера и попытаться найти ответ на вопрос: почему абсолютная истина недоступна человеку? И я нашел ответ: потому что мы живем в том же мире, который пытаемся постичь, следовательно, наши представления могут влиять на ход событий, в которых мы принимаем участие. Если бы наши размышления принадлежали одному миру, а их предмет другому, истина была бы постижима: мы могли бы формулировать утверждения на основании фактов, а факты служили бы достоверным критерием проверки истинности наших утверждений.

Есть область, где эти условия в целом соблюдены. Это естественные науки. Однако в других сферах деятельности человека отношения между утверждениями и фактами менее четкие и однозначные. В области общественных отношений и политики представления субъектов участвуют в создании действительности (helр to determine reality). Здесь факты не обязательно являются достоверным критерием поверки истинности утверждений. Существует двустороннее отношение - механизм обратной связи - между мышлением и событиями, которое я назвал "рефлексивностью". Этим понятием я оперирую при разработке своей теории истории. Обоснована ли эта теория или нет, она оказалась весьма полезной для моей деятельности на финансовых рынках. Когда я заработал больше денег, чем лично мне было нужно, то решил основать фонд и задумался, на какое дело стоило бы отдать эти деньги. Пережив в своей жизни и нацистские гонения и коммунистическую тиранию, я пришел к выводу, что самым главным для меня является открытое общество. Итак, я назвал свой фонд Фондом открытого общества и определил в качестве его целей достижение открытости закрытых обществ, укрепление жизнеспособности открытых и развитие критического мышления. Это было в 1979 г.

Первую серьезную попытку основать такой фонд я предпринял в Южной Африке, однако она не увенчалось успехом. Система апартеида была настолько укоренена в обществе и настолько глубоко пронизывала всю его ткань, что все мои усилия оканчивались тем, что я становился частью системы, вместо того чтобы способствовать ее изменению. Тогда я обратил свое внимание на Центральную Европу. Здесь мне удалось добиться большего. В 1980 году я начал поддерживать движение "Хартия 77" в Чехословакии, а в 1981 году - "Солидарность" в Польше. В 1984 году я открыл фонд на моей родине, в Венгрии, в 1986 году - в Китае, в 1987 - в Советском Союзе и в 1988 - в Польше. С крушением советской системы моя деятельность по организации фондов активизировалась. К настоящему моменту я создал сеть фондов, охватывающую более двадцати пяти стран (помимо Китая, где мы закрыли фонд в 1989 году).

Действуя в условиях коммунистического правления, я никогда не чувствовал необходимости объяснять, что означает "открытое общество". Те, кто поддерживали задачи фондов, понимали это лучше, чем я, даже если им не был знаком сам термин. Цель моего венгерского фонда, например, заключалась в поддержке альтернативных форм деятельности. Я знал, что господствующая коммунистическая догма была ложной, именно в силу того, что это была догма, и что если ей противопоставить альтернативные варианты, она рухнет. Этот подход оказался эффективным. Фонд стал основным источником поддержки гражданского общества в Венгрии, а по мере развития и укрепления гражданского общества ослабевал коммунистический режим.

После крушения коммунизма изменились и задачи моих фондов. Исходя из представления, что открытое общество является более развитой и сложной формой социальной организации, чем закрытое (потому что в закрытом обществе существует только одна-единственная схема, которая навязывается обществу, в то время как в открытом обществе каждый гражданин не только имеет право, но и обязан думать сам), я сменил основную направленность фондов с разрушительной на конструктивную - это было вовсе не легко, так как сторонники открытого общества привыкли заниматься разрушением. Большинство моих фондов действовали успешно, однако, к сожалению, они были практически одиноки. Западные открытые общества не чувствовали сильной потребности помогать формированию открытых обществ на территории бывшей советской империи. Напротив, преобладала точка зрения, что людям надо дать возможность самим решать собственные проблемы. Оказалось, что по окончании холодной войны мировое сообщество совсем по-иному относится к подобным вопросам, чем в конце второй мировой войны. Идея нового плана Маршалла даже не обсуждалась. Когда весной 1989 года я выступил с подобным предложением на Потсдамской конференции (тогда все еще в Восточной Германии), меня буквально подняли на смех.

Распад коммунистической системы создал условия для создания всемирного открытого общества, однако западные демократии оказались не на высоте положения. Новые режимы, складывающиеся на территории бывшего Советского Союза и бывшей Югославии, имеют мало общего с открытыми обществами. Такое впечатление, что союз западных держав больше не знает, в чем смысл его существования, так как он привык самоопределяться в терминах коммунистической угрозы, а ее больше нет. Он не очень-то спешил прийти на помощь тем, кто защищал идеи открытого общества в Боснии и в других местах. Что касается людей, живущих в бывших коммунистических странах, они, возможно, и стремились к открытому обществу, когда страдали от деспотии, однако теперь, когда коммунистическая система рухнула, их больше всего волнуют вопросы выживания. После того, как система коммунизма продемонстрировала свою несостоятельность, наступило всеобщее разочарование в универсальных всеобъемлющих идеях и концепциях, а открытое общество именно таковым и является. Эти соображения заставили меня пересмотреть мою веру в открытое общество. В течение пяти или шести лет после падения Берлинской стены я занимался практически исключительно преобразованием бывшего коммунистического мира. Однако в последнее время я обратил свое внимание на наше собственное общество. Созданная мною сеть фондов продолжает работать и приносить пользу. Тем не менее, я почувствовал острую необходимость пересмотреть концептуальную схему, которой я руководствовался, открывая эти фонды. В результате этого пересмотра я пришел к выводу, что понятие открытого общества не потеряло своей важности и значения. Напротив, оно может оказаться особенно полезным для понимания современного исторического этапа и явиться практическим руководством к политическому действию - более, чем когда Карл Поппер писал свою книгу. Однако необходимо внимательнейшим образом пересмотреть и переформулировать это понятие. Если считать открытое общество идеалом, к которому стоит стремиться, тогда его нельзя определять в терминах коммунистической угрозы. Ему необходимо придать более позитивное содержание.

Новый враг

Поппер показал, что фашизм и коммунизм имеют много общего, несмотря на то, что первый находится на крайнем правом фланге политического спектра, а второй - на крайнем левом. Ведь и тот, и другой силой государства подавляли свободу личности. Позвольте мне развить это соображение. Я утверждаю, что для открытого общества существует угроза и с противоположного направления - со стороны гипертрофированного индивидуализма. Слишком жестокая конкуренция и слишком вялая кооперация могут привести к крайней степени поляризации богатства и вызвать нестабильность.

Если и есть сегодня в нашем обществе господствующая идея, - это вера в магическую силу рынка. В соответствии с теорией капитализма "laissez-faire", общее благо наилучшим образом достигается на пути необузданной погони за собственным интересом. И если не уравновесить ее признанием общего интереса, преобладающего над частными, нашей сегодняшней системе - которую, при всех ее несовершенствах, все же можно признать открытым обществом, - грозит катастрофа.

Однако, мне хотелось бы подчеркнуть, что я не отношу капитализм "laissez-faire" к той же категории, что нацизм или коммунизм. Идеологии тоталитаризма ставят своей целью разрушение открытого общества; политика "laissez-faire" также может ставить его под угрозу, однако непреднамеренно, без умысла. Фридрих Хайек, один из проповедников "laissez-faire", был в то же время страстным приверженцем открытого общества. Тем не менее, учитывая, что коммунизм и даже социализм в настоящее время полностью дискредитированы, я считаю угрозу со стороны "laissez-faire" более актуальной и серьезной, чем со стороны идеологий тоталитаризма. Мы сейчас пользуемся плодами поистине глобальной рыночной экономики, в которой товары, услуги, капитал и даже люди перемещаются вполне свободно, однако мы никак не можем осознать необходимость защищать и укреплять ценности и институты открытого общества.

Подобная ситуация уже имела место в конце прошлого века. Это был золотой век капитализма, когда господствовал принцип "laissez-faire". Похожее мы наблюдаем сейчас. Ситуация прошлого века была в некоторых отношениях даже более стабильной. Существовала империя - Великобритания, которая была готова в любой момент отправить свои канонерки в самый отдаленный регион, так как, будучи главным бенефициарием системы, она была кровно заинтересована в ее поддержании и сохранении. Сегодня Соединенные Штаты не хотят играть роль мирового жандарма. Кроме того, раньше был золотой стандарт, теперь же основные валюты колеблются и сшибаются друг с другом как континентальные платформы. Однако первая мировая война положила конец безраздельной власти свободного рынка, царившего сто лет назад. На авансцену вышли идеологии тоталитаризма, и к концу второй мировой войны между странами практически отсутствовало движение капитала. Насколько же сейчас мы ближе к краху, если только не извлечем уроков из прошлого!

Хотя теория "laissez-faire" не противоречит принципам открытого общества так, как марксизм-ленинизм или нацистские идеи чистоты расы, у всех этих теорий есть нечто общее: все они пытаются подвести научный фундамент под свои притязания на обладание абсолютной истиной. В случае тоталитарных доктрин легко доказать несостоятельность этих попыток. Одним из достижений Поппера является именно то, что он показал ненаучность теорий типа марксизма. В случае "laissez-faire" это несколько более сложно, потому что притязания на обладание истиной базируются на экономической теории, а экономика - самая уважаемая и солидная из всех социальных наук. Действительно, нельзя поставить знак равенства между рыночной экономикой и марксистской экономикой. Тем не менее, я продолжаю утверждать, что идеология "laissez-faire" является таким же извращением предположительно научных истин, как и марксизм-ленинизм.

Основной научной базой идеологии "laissez-faire" является теория о том, что свободная рыночная конкуренция приводит спрос и предложение в равновесие и таким образом обеспечивает оптимальное распределение ресурсов. Это положение приобрело широкое распространение как вечная и абсолютная истина, и в некотор ом смысле это так и есть. Экономическая теория является аксиоматической системой: выводы истинны в той и только в той мере, в какой истинны исходные посылки. Однако если внимательнее рассмотреть посылки, обнаруживается, что они не соответствуют реальному миру. В исходном варианте теория совершенной конкуренции - естественного равновесия спроса и предложения - исходила из постулирования совершенного знания, однородных и легко делимых продуктов, а также достаточно большого числа участников рынка, чтобы ни один отдельно взятый участник не мог повлиять на рыночную цену. Предположение совершенного знания оказалось недействительным, поэтому с ним поступили хитроумным способом. Предложение и спрос стали рассматриваться как две независимо данных величины. Это условие представлялось в качестве методологического требования, а не исходной посылки. Утверждалось, что экономическая теория изучает отношения между предложением и спросом; следовательно, она должна рассматривать и то и другое как данное.

Как я показал в других работах, условие независимой данности предложения и спроса не соответств ует действительности, по крайней мере в отношении финансовых рынков - а финансовые рынки играют ключевую роль в распределении ресурсов. Покупатели и продавцы на финансовых рынках стремятся прогнозировать и учитывать при принятии решений будущее поведение акций или валют, которое на самом деле зависит от этих решений. Форма кривых спроса и предложения не может считаться данной, так как обе они включают ожидания относительно событий, складывающихся в соответствии с этими ожиданиями. Действует двусторонний механизм обратной связи между мышлением участников рынка и ситуацией, о которой они размышляют - "рефлексивность". Действием этого механизма объясняется как несовершенное понимание участников (признание коего составляет основу открытого общества), так и неопределенность процесса, в котором они принимают участие.

Если кривые спроса и предложения не являются независимо данными, как определяются рыночные цены? Рассматривая поведение финансовых рынков, можно обнаружить, что вместо того чтобы стремиться к равновесию, цены продолжают колебаться, причем это колебание находится в некой зависимости от ожиданий продавцов и покупателей. Наблюдаются продолжительные периоды, когда цены далеко отклоняются от какого бы то ни было теоретического равновесия. Даже если в конечном итоге они стремятся вернуться к исходному положению, равновесие оказывается иным, чем если бы оно было без этого промежуточного периода. И тем не менее теория равновесия продолжает существовать. Легко видеть почему: без нее экономическая наука была бы не в состоянии объяснить, как формируются цены.

В отсутствие равновесия утверждение, что свободный рынок обеспечивает оптимальное распределение ресурсов, теряет обоснованность. Якобы научная теория, выдвигавшаяся в качестве обоснования этого утверждения, оказывается аксиоматической системой, где выводы содержатся в посылках и не всегда подтверждаются эмпирическими фактами. Не слишком ли похоже это на марксизм, который также претендовал на научный статус своих догматов?

Я вовсе не имею в виду, что экономическая теория намеренно искажала реальность в политических целях. Но пытаясь подражать достижениям (и завоевать престиж) естественных наук, экономическая теория замахнулась на невозможное. Теоретические построения в области социальных наук со своим предметом связаны по принципу рефлексивности. То есть эти теоретические построения могут влиять на ход событий так, как не могут влиять естественнонаучные теории. В соответствии со знаменитым принципом неопределенности Гейзенберга акт наблюдения может влиять на поведение квантовых частиц; но этот эффект создается именно наблюдением, а не самим принципом неопределенности. В социальной области теории имеют свойство изменять свой предмет. Экономическая теория осознанно отказывается признавать и учитывать рефлексивность. Из-за этого она искажает свой предмет и оказывается беззащитной перед идеологией laissez-faire, которая использует ее в своих целях. Прежде всего, превращению экономической теории в идеологию, враждебную открытому обществу, способствует посылка о совершенном знании, которая сначала постулируется открыто, а затем протаскивается под видом методологического приема. Да, существуют веские аргументы в пользу рыночного механизма, однако они состоят не в том, что рынки совершенны, а в том, что в мире, где господствует несовершенное понимание, рынки являются эффективным механизмом обратной связи, позволяющим оценивать результаты ваших решений и исправлять ошибки.

В любом виде посылка о совершенном знании противоречит понятию открытого общества (которое исходит из того, что наше понимание ситуации, в которой мы находимся, несовершенно в своей основе). Это абстрактное утверждение, поэтому мне необходимо рассмотреть конкретные примеры того, каким образом идеи "laissez-faire" могут представлять угрозу открытому обществу. Я сосредоточу свое внимание на трех вопросах: экономической стабильности, социальной справедливости и международных отношениях.

Экономическая стабильность

Экономическая теория создала искусственный мир, в котором выбор участников и возможности, открывающиеся перед ними, находятся вне зависимости друг от друга, а цены стремятся к равновесию, обеспечивающему баланс этих двух сил. Однако на финансовых рынках цены представляют собой не просто пассивное отражение независимо данных спроса и предложения; они играют активную роль в формировании и выбора, и возможностей. Это рефлексивное взаимодействие придает финансовым рынкам внутреннюю нестабильность. Идеология "laissez-faire" отрицает нестабильность и противостоит любым формам государственного вмешательства, направленного на сохранение стабильности. История показала, что финансовые рынки подвержены обвалам, которые вызывают экономический спад и социальные волнения. Как следствие борьбы с такими обвалами сложилась система центральных банков и других форм регулирования. Идеологи "laissez-faire" часто утверждают, что к обвалам приводили именно неадекватные меры в области регулирования, а не нестабильность рынков. В этом утверждении есть доля истины, так как если наше понимание по природе своей несовершенно, то и наше регулирование не может быть совершенным. Но все же это утверждение звучит неубедительно, так как оно оставляет в стороне вопрос о том, а зачем, собственно, понадобилось применять регулирующие меры, почему в них возникла необходимость. Таким образом, исходный вопрос замалчивается при помощи подстановки совсем другого утверждения: поскольку регулирующие меры несовершенны, нерегулируемые рынки совершенны.

Эти утверждения основываются на исходной посылке о совершенном знании: если некое решение неправильно, противоположное ему решение должно быть правильным. Однако, в отсутствие совершенного знания порочны и свободные рынки, и регулирование. Стабильность возможно сохранить только в случае, если приложить сознательное усилие к ее сохранению. Даже и тогда будут происходить обвалы, так как государственная политика часто несовершенна. Если происходят достаточно серьезные обвалы и сбои, они могут привести к возникновению тоталитарных режимов.

Нестабильность вовсе не ограничивается финансовыми рынками: она оказывает влияние на ценности, которыми люди руководствуются в своих действиях. Экономическая теория рассматривает ценности как данное. Когда экономическая теория только зарождалась, во времена Адама Смита, Давида Рикардо и Альфреда Маршалла, это предположение было обоснованным, так как тогда у людей действительно имелись четкие ценности и твердые моральные ориентиры. Сам Адам Смит свою экономическую теорию сочетал с моральной философией. Под внешним слоем индивидуальных предпочтений, которые выражались в поведении на рынке, у каждого человека скрывалась система морально-нравственных принципов, которыми определялось его поведение вне рыночного механизма. Глубоко укорененные в традиции, религии и культуре, эти принципы не всегда были рациональными в смысле обеспечения сознательного выбора из возможных альтернатив. Более того, они часто не могли даже удержать свои позиции перед лицом появившихся альтернатив. Рыночные ценности подорвали традиционные ценности. Все это время идет постоянная борьба между рыночными и другими, более традиционными системами ценностей, вокруг которой разгораются страсти и противоречия. По мере того как рыночные отношения получают все большее распространение, все труднее поддерживать миф, что люди действуют на основании данной системы нерыночных ценностей. Реклама, маркетинг, даже упаковка, - все это направлено на активное формирование вкусов и предпочтений людей и на однозначное определение их выбора, а вовсе не на простое соответствование имеющимся у людей потребностям, как утверждает теория "laissez-faire". Потерявшие четкие ориентиры, неуверенные в своих убеждениях, люди все больше полагаются на деньги как критерий ценности. То, что дороже, то и лучше. Ценность произведения искусства определяется ценой, которую за него можно получить. Люди заслуживают уважения и восхищения, потому что они богаты. То, что являлось средством обмена, узурпировало место основополагающих ценностей, переставив с ног на голову отношение, постулируемое экономической теорией. Былые профессии превратились в сферы бизнеса. Культ успеха вытеснил веру в принципы. Общество потеряло свои ориентиры.

Социальный дарвинизм

Считая спрос и предложение данным и объявляя государственное регулирование абсолютным злом, идеология "laissez-faire" фактически отбросила идею перераспределения дохода или богатства. Я согласен, что все попытки осуществить перераспределение снижают эффективность функционирования рынка, однако из этого не следует, что не нужно делать таких попыток. Аргументация "laissez-faire" основывается на том же подразумеваемом требовании совершенства, что и коммунистическая. Она утверждает, что если перераспределение вызывает неэффективность и дисбалансы, проблема решается отменой перераспределения - точно так же как коммунистическое утверждение о том, что раз дублирование, связанное с конкуренцией, расточительно, нужна централизованная - плановая экономика. Однако совершенство недостижимо. Богатство сосредоточивается в руках его владельцев, и если нет механизма перераспределения, неравенство может перерасти приемлемые рамки. "Деньги - как навоз. Не приносят пользы, если их не разбросать". Фрэнсис Бэкон был глубоким экономистом. Аргументация "laissez-faire" против перераспределения доходов прибегает к докторине выживания сильнейших. Однако эту аргументацию подрывает тот факт, что богатство передается по наследству, а второе поколение редко бывает таким же сильным и способным, как первое.

В любом случае есть что-то странное в том, чтобы превращать выживание сильнейшего в основополагающий принцип цивилизованного общества. Этот социальный дарвинизм базируется на устаревшей эволюционной теории, точно так же как теория равновесия в экономике восходит к ньютоновой физике. На самом деле в основе эволюции видов лежит принцип мутации, а мутация действует гораздо более неоднозначным образом. Виды и среда их обитания находятся в состоянии взаимодействия, и один вид является частью среды для другого. Здесь наблюдается рефлексивный механизм, сходный с рефлексивностью в истории, с той разницей, что в истории этот механизм приводится в действие не мутациями, а ложными представлениями. Я говорю об этом здесь, потому что социальный дарвинизм является одним из таких неправильных представлений, которое сегодня направляет ход человеческих дел. Главное, что мне хотелось бы подчеркнуть, - что сотрудничество в той же мере является частью системы, что и конкуренция, а лозунг "выживает сильнейший" искажает этот факт.

Международные отношения

Идеология "laissez-faire" разделяет некоторые свои недостатки с другой лженаукой - геополитикой. У государств нет принципов, только интересы, - говорят геополитики, а эти интересы определяются геополитическим положением и другими исходными данными. Этот детерминистский подход основывается на устаревшем представлении девятнадцатого века о научном методе и страдает по крайней мере от двух вопиющих изъянов, которые в экономической доктрине "laissez-faire" выражаются несколько менее очевидно. Один из этих изъянов состоит в том, что государство рассматривается как неделимая единица анализа, так же как в экономике - отдельный человек. Есть некоторое противоречие в том, что с одной стороны отрицается роль государства в экономике, а с другой - оно наделяется абсолютными полномочиями в международных отношениях. Но это ладно. Существует более неотложная практическая сторона проблемы. Что происходит, когда распадается государство? Геополитические реалисты оказываются застигнутыми врасплох. Именно это произошло, когда распался Советский Союз и Югославия. Кроме того, геополитика не признает существование общих интересов помимо национальных интересов.

После гибели системы коммунизма современное состояние дел, каким бы несовершенным оно ни было, можно назвать всемирным открытым обществом. Нет больше угрозы извне, от той или иной идеологии тоталитаризма, стремящейся к мировому господству. Угроза исходит изнутри, от местных тиранов, стремящихся добиться господства внутри страны при помощи внешних конфликтов. Она может также исходить от суверенных государств, пусть демократических, но преследующих свои интересы в ущерб общим интересам. Международное открытое общество может стать своим собственным злейшим врагом.

Холодная война обеспечивала исключительно стабильную ситуацию. Две системы, воплощающие полярные концпепции общественной организации, боролись за мировое господство. Однако им приходилось уважать жизненные интересы друг друга, так как каждая из сторон была способна полностью уничтожить другую в тотальной войне. Это накладывало жесткие ограничения на масштабы конфликтов; местные конфликты, в свою очередь, сдерживались опасностью перерастания в глобальный конфликт. Этому исключительно стабильному мировому порядку пришел конец в результате внутреннего распада одной из двух сверхдержав. Нового мирового порядка не возникло. Начался период отсутствия порядка.

Идеология "laissez-faire" никак не помогает нам справиться с этой проблемой. Она не признает необходимости мирового порядка. Предполагается, что некий порядок должен возникать в результате того, что каждое государство преследует свой интерес. Однако, следуя принципу выживания сильнейшего, государства думают прежде всего о себе, о своей силе и благосостоянии и не хотят идти на жертвы ради общего блага. Нет необходимости пугать предсказаниями об ожидающем нас крахе системы мировой торговли, чтобы показать, что идеология "laissez-faire" несовместима с понятием открытого общества. Достаточно вспомнить о том, как свободный мир не протянул руку помощи странам, где рухнула коммунистическая система. Система грабительского капитализма, воцарившаяся в России, настолько чудовищна, что в случае появления сильного харизматического лидера люди вполне могут пойти за ним, если он пообещает национальное возрождение даже за счет ущемления гражданских свобод.

Если говорить об извлечении уроков из данной ситуации, то вот главный урок: крушение деспотического режима не означает автоматического установления открытого общества. Открытое общество не сводится к отсутствию государственного вмешательства и тирании. Это сложнейшая, тончайшая структура, и чтобы создать ее, необходимы сознательные усилия. Так как она сложнее организована, чем система, на место которой она приходит, требуется внешняя помощь, чтобы процесс преобразований пошел быстро. Однако сочетание идей "laissez-faire", социального дарвинизма и геополитического реализма, господствовавшее в Соединенных Штатах и Великобритании, оказалось разрушительным для надежд на строительство открытого общества в России. Если бы у руководства этих стран было иное мировоззрение, они могли бы создать прочные основы для всемирного открытого общества.

В то время, когда происходило крушение Советской системы, был шанс заставить ООН функционировать именно так, как она первоначально задумывалась. Михаил Горбачев посетил ООН в 1988 году и обрисовал свое видение сотрудничества двух сверхдержав с целью установления мира и безопасности во всем мире. Теперь этот шанс утрачен. ООН полностью дискредитировала себя как организация поддержания мира. Босния нанесла такой же урон репутации ООН, как Абиссиния Лиге Наций в 1936 году.

В нашем всемирном открытом обществе нет институтов и механизмов, необходимых для его сохранения, однако имеется политическая воля к их созданию. Я осуждаю распространенное мнение, состоящее в том, что неограниченное и ничем не сдерживаемое преследование собственных интересов в конечном итоге увенчается установлением международного равновесия. Мне представляется, что такая уверенность безосновательна. Я уверен, что концепция открытого общества, которая нуждается в определенных институтах для своей защиты, способна оказаться более ценным руководством к действию. При нынешнем положении дел не требуется большого воображения, чтобы увидеть, что всемирное открытое общество, которое мы имеем в настоящее время, вполне может оказаться временным явлением.

Обетование погрешимости

Понятие открытого общества легче определять путем поиска его врагов, чем через позитивное содержание. Однако, без такого позитивного содержания открытое общество обречено пасть жертвой своих врагов. Сообщество людей должно объединяться неким общим интересом, однако открытое общество не является сообществом в традиционном смысле слова. Это - абстрактная идея, универсальное понятие. По общему признанию, существует мировое сообщество; на всемирном уровне существуют общие интересы, такие как сохранение окружающей среды и предотвращение войны. Однако эти интересы относительно слабы в сравнении с особыми, частными интересами. Они не пользуются существенной поддержкой в мире, состоящем из суверенных государств. Более того, открытое общество как универсальное понятие не признает каких бы то ни было границ. Единство и сплоченность любого общества основывается на общих ценностях. Эти ценности укоренены в культуре, религии, истории и традиции. Когда у общества нет границ, где тогда искать эти общие ценности? Я считаю, есть только один возможный источник: само понятие открытого общества.

Чтобы соответствовать этой роли, понятие открытого общества должно быть пересмотрено. Мне кажется, стоит отказаться от резкого противопоставления открытости и закрытости и посмотреть на открытое общество как на некую золотую середину, где, с одной стороны, права личности защищены, а с другой, имеются некие общие ценности, цементирующие общество. Эта золотая середина подвергается угрозам со всех сторон. С одной стороны, коммунистические и националистические доктрины грозят засильем государства в экономике. С другой, капитализм "laissez-faire" усугубит нестабильность, которая в конечном итоге окончится крахом. Есть и другие варианты. Ли Куан Ю в Сингапуре предлагает так называемую азиатскую модель, сочетающую рыночную экономику с репрессивным режимом. В мире сейчас так много мест, где государственный контроль теснейшим образом связан с созданием личных состояний, что можно говорить о грабительском капитализме, или "гангстерском государстве", как о новой угрозе открытому обществу.

Я рассматриваю открытое общество как общество, открытое для усовершенствования. Мы должны начать с признания нашей собственной подверженности ошибкам и заблуждениям, которая распространяется не только на наши умственные построения, но и на наши институты. Методом проб и ошибок можно поправлять несовершенства. Открытое общество не просто разрешает этот процесс проб и ошибок, но и приветствует его, гарантируя свободу выражения и защищая инакомыслие. Открытое общество предлагает перспективу неограниченного прогресса. В этом отношении оно сходно с научным методом. Однако наука в своем распоряжении имеет объективные критерии - а именно факты, в соответствии с которыми может оцениваться процесс. К сожалению, в человеческих делах факты не являются достоверным критерием истины, тем не менее нам нужны некие общепризнанные стандарты, в соответствии с которыми можно было бы оценивать этот процесс проб и ошибок. Все культуры и религии предлагают такие стандарты; открытое общество не может без них обойтись. Прогрессивное отличие открытого общества состоит в том, что в то время как большинство культур и религий считает собственные ценности абсолютными, открытое общество, которое осознает существование множества культур и религий, должно относиться к собственным признаваемым ценностям как подлежащим обсуждению и выбору. Чтобы такие дискуссии были возможны, должно быть достигнуто общее соглашение по крайней мере по одному пункту: что открытое общество является желаемой формой общественной организации. Люди должны обладать свободой мысли и дела, с учетом ограничений, накладываемых общими интересами. Эти ограничения также должны определяться методом проб и ошибок.

Декларация независимости может считаться достаточно удачной апроксимацией принципов открытого общества, однако, вместо того, чтобы заявлять, что эти принципы самоочевидны, нам надо бы сказать, что они не противоречат утверждению, что мы подвержены заблуждениям. Может быть, признание нашего несовершенного понимания могло бы способствовать восприятию открытого общества как желаемой формы общественной организации? Я думаю, что могло бы, хотя на этом пути и имеются громадные препятствия. Мы должны сделать нашу веру в подверженность ошибкам такой же сильной, какова наша вера в абсолютную истину. Однако если абсолютная истина недостижима, как же тогда нам считать абсолютной истиной нашу подверженность заблуждениям?

Это очевидный парадокс, однако он разрешаем. Первое суждение, состоящее в том, что наше понимание несовершенно, не противоречит второму суждению: что мы должны воспринимать первое суждение в качестве догмата веры. Потребность в догматах веры возникает именно потому, что наше понимание несовершенно. Если бы мы имели совершенное знание, не было бы необходимости в верованиях. Но чтобы признать эту линию рассуждений, требуется полностью пересмотреть ту роль, которую мы отводим нашим верованиям. Мысль о том, что мы так или иначе воплощаем абсолютную истину, глубоко присуща нашему мышлению. Мы можем обладать критическими способностями, однако неспособны отделиться от самих себя. Постигли мы истину и нравственные законы или нет, однако прежде всего нам необходимо заботиться о собственных интересах и о нашем собственном "я". Следовательно, если существуют такие вещи как истина и справедливость - а мы считаем, что существуют - тогда мы хотим обладать ими. Мы требуем истинности от религии, а недавно начали требовать ее и от науки. Вера в принцип подверженности ошибкам представляет неадекватную замену. Это исключительно сложное понятие, с которым гораздо труднее работать, чем с более примитивными верованиями, такими как "моя страна" (или "моя компания", "моя семья"), "правота" или "заблуждение".

Если так тяжело смириться с идеей нашей подверженности ошибкам, что же делает ее такой привлекательной? Самый сильный аргумент в ее пользу состоит в результатах, которые она способна произвести. Открытые общества, как правило, более процветающие, новаторские, способствующие развитию творческого потенциала, чем закрытые. Но опасно ограничивать оценку верования одним критерием успеха, поскольку, если моя теория рефлексивности имеет основания, успех не тождественен правоте. В области естественных наук теории должны быть верными (в том смысле, что предсказания и объяснения, производимые ими, должны соответствовать фактам), чтобы быть действенными (в смысле производства полезных предсказаний и объяснений). Однако в социальной области эффективность и действенность не всегда идентичны правоте благодаря рефлексивной связи между мышлением и реальностью. Как я упомянул выше, культ успеха может стать источником нестабильности в открытом обществе, потому что он может подорвать наше ощущение правоты или заблуждения. Именно это и происходит сегодня в нашем обществе. Нашему представлению о верном и неверном угрожает наша зацикленность на успехе, мерилом которому являются деньги. Все средства хороши, если вы победитель.

Если бы успех был единственным критерием, открытое общество проигрывало бы идеологиям тоталитаризм - как это, собственно, и происходило во многих случаях. Гораздо легче аргументировать собственный интерес, чем прорваться сквозь всю схоластику абстрактных умозаключений от принципа подверженности ошибкам к концепции открытого общества.

Концепция открытого общества нуждается в более прочном обосновании. Должна существовать преданность идее открытого общества, поскольку это правильная форма социальной организации. Но к такой преданности нелегко прийти.

Я верю в открытое общество, потому что оно лучше позволяет нам развивать наш потенциал, чем общественная система, претендующая на обладание абсолютной истиной. Более перспективно в целях достижения свободы и процветания признавать непостижимость истины, чем отрицать ее. Однако здесь есть проблема: я достаточно привержен стремлению к истине, чтобы считать убедительными доводы в пользу открытого общества, однако я не уверен, что другие люди будут разделять мою точку зрения. Учитывая наличие рефлексивной связи между мышлением и реальностью, истина не является абсолютно необходимой для достижения успеха. Некоторые конкретные цели достигаются искажением или отрицанием истины, а люди могут быть более заинтересованы в достижении своих конкретных частных целей, чем в достижении истины. Только на самом высоком уровне абстракции, когда мы рассматриваем смысл жизни, истина приобретает первостепенное значение. Даже и тогда обман может быть предпочтительней истины, так как жизнь заканчивается смертью, а смерть трудно принять. На самом деле, можно утверждать, что открытое общество представляет собой оптимальную форму общественной организации для того, чтобы взять максимум от жизни, а закрытое общество есть форма, более приспособленная для приятия смерти. Анализ, идущий до конца, свидетельствует, что вера в открытое общество является вопросом выбора, а не логической необходимости.

И это не все. Даже если понятие открытого общества было бы общепризнанным, этого было бы недостаточно для обеспечения свободы и процветания. Открытое общество лишь задает пространство, в котором возможно примирение различных взглядов на социальные и политические вопросы; оно не ставит четко определенных социальных целей. А если бы ставило, это не было бы открытое общество. Это означает, что люди помимо своей веры в открытое общество должны иметь и какие-то иные верования. Только в закрытом обществе понятие открытого общества является достаточной основой для политического действия; в открытом обществе недостаточно быть демократом, надо быть либеральным демократом или социал-демократом, или христианским демократом, или еще каким-то демократом. Общая вера в открытое общество является необходимым, но не достаточным условием для свободы и процветания и всех замечательных вещей, которые ожидаются от открытого общества.

Можно видеть, что понятие открытого общества является по-видимости неисчерпаемым источником сложностей. И этого следовало ожидать. Ведь, в конце концов, открытое общество основывается на признании нашей подверженности ошибкам. Поистине, не подлежит сомнению, что наш идеал открытого общества недостижим. Идея обладания его готовым проектом внутренне противоречива. Это не означает, что мы не должны стремиться к нему. В науке ведь тоже абсолютная истина недостижима. Однако, посмотрите, какого прогресса добилось человечество, стремясь к абсолютной истине. Таким же образом и открытое общество может быть апроксимировано в большей или меньшей степени.

Выводить политическую или социальную повестку дня из философской, эпистемологической дискуссии представляется безнадежным делом. Тем не менее это возможно. Имеются исторические прецеденты. Эпоха Просвещения явилась эпохой торжества человеческого разума и она вызвала к жизни Декларацию независимости и Билль о правах. Вера в разум была доведена до крайности во время Французской революции, что имело неприятные побочные следствия. Тем не менее, это положило начало Современности. Вот уже двести лет мы живем в эпоху Разума и, будучи разумными людьми, мы должны признать, что разум имеет свои ограничения. Пришло время разрабатывать концептуальную схему, исходя из нашей подверженности ошибкам. Там, где разум оказался несостоятельным, погрешимость еще может преуспеть.

Первоначально опубликовано в The Atlantic Monthly;
February 1997; Volume 279, No. 2; pages 45-58.

Перевод Татьяны Чернышевой