Наша задача-найти факты, явления, которые мы с полной очевидностью могли бы назвать социальными, поскольку нам самим хочется удостовериться, что же это, наконец, такое-общество и что же это за вещи, по сути своей с ним связанные. И что бы нам ни говорили об обществе, о социуме-мы не верим этому; мы хотим докопаться до истины сами. Понятия, лежащие в основе современной социологической науки, не могут нас удовлетворить, поскольку ни один из социологов не взял на себя труда вплотную приблизиться к сути дела, к тем простейшим явлениям, из которых складывается общественная реальность. В поисках этих явлений мы, все вместе, отправились в глубокую разведку, хотя, разумеется, каждый-в рамках своего мира, изначальной реальности своего одиночества. И оказалось, что единственное, к чему приложимо понятие социального-по крайней мере в том наиболее расхожем значении, в каком употребляют его простые люди и ученые-социологи, - это момент встречи каждого из нас с Другим, то есть с другим живым существом, в котором мы тут же признаём себе подобного и называем другим Человеком. Основным, самым характерным качеством, присущим тому, кого я назвал Другим Человеком, является способность реально или потенциально реагировать на мои действия, что заставляет меня заранее учитывать эту реакцию-реакцию Другого, которая в свою очередь учитывает мои действия. Таким образом, перед нами новая реальность, и реальность sui generis (Своеобразная (лат.).)*, которую не спутаешь ни с какой другой, а именно: действие, в котором участвуют одновременно два субъекта: я и другой; действие, несущее в себе как одну из составных частей действие другого человека, то есть взаимо-действие. Следовательно, мое действие является социальным, именно в данном смысле слова, если оно учитывает возможную реакцию Другого. Другой Человек ab initio (Изначально (лат.).)* является реагирующей стороной и потому социален.
    Способность реагировать, доброжелательно или враждебно, обязательно присуща человеку.
    Однако не будем забывать и о другой стороне этой способности реагировать, присущей Другому. А она состоит в том, что способность реагировать предполагает наличие "человеческой жизни", похожей на мою, а следовательно, уже не моей, а его жизни, со своим "я" и своим миром, эксклюзивными, то есть не моими, находящимися вне меня, трансцендентными по отношению к моей жизни. Отсюда следует, что единственные существа, от которых я мог ждать ответа, способные к совместной жизни со мной, существа, которые, как я надеялся, дадут мне возможность выбраться из моего одиночества, с которыми я смогу общаться, то есть-другие люди, именно будучи другими людьми, со своими, другими жизнями, похожими на мою, в своей изначальной реальности не способны общаться со мной. Между нами возможно лишь относительное, косвенное и всегда проблематичное общение. Но и вначале и под конец, иными словами, при первом знакомстве и при расставании с другим Человеком, я понимаю, что передо мной по сути своей чуждое, инородное для меня существо. И когда я общаюсь с ним и мне начинает казаться, что многое в наших мирах совпадает, и что поэтому мы живём в некоем общем мире и со-существуем в пределах этой общности, и что наши одиночества, подобно двум потокам, устремившимся друг навстречу другу, могут прорвать плотину и слиться в одном потоке бытия,-все оказывается совсем наоборот. Причина в том, что собственно мой мир, мир моей жизни в ее изначальности-даже если он сопротивляется мне, мешает мне, отрицает меня какими-то из своих сторон,-это все-таки мой мир; мой, поскольку он самоочевиден для меня, по крайней мере в той же степени, как моя жизнь и я сам. В этом смысле он принадлежит мне, близок мне, и отношение мое к нему по-домашнему теплое. Он давит на меня, но он же меня и укрывает. У немцев и англичан есть специальные слова- gemutlich и cosy (Уютный (нем, англ.).) * для обозначения этого домашним теплом разливающегося в душе чувства. В испанском его нет, но зато есть одно диалектное, астурийское словечко, обозначающее людное место, где легко встретить знакомого человека; оно прекрасно выражает ту же идею, и я старательно пытаюсь ввести его в обиход. Мой мир именно таков, и даже то в нем, что для меня болезненно. Я не стану сейчас углубляться в феноменологию боли - чего, замечу в скобках, никто еще не пытался сделать,-но подобное исследование показало бы, что наши боли и недуги, как одна из частей нашего субъективного мира, имеют и положительную сторону, благодаря чему мы можем испытывать к ним некоторого рода привязанность - пусть даже они и мучают нас,-некую трудно определимую, но ощутимо теплую симпатию, какую мы чувствуем ко всему, что связано с нами. И действительно, если у нас начинает что-то болеть, то тем самым оно как бы становится нашим. Да и может ли быть иначе, если боль-это всегда моя боль? Я привожу в пример эту крайнюю форму субъективности намеренно, чтобы противопоставить ее тому, что происходит с нами в объективном, общем мире, где мы живем среди других людей и который обычно именуем Миром и даже, если угодно, истинным Миром. Поскольку, повторяю, он не мой и не твой; он не самоочевиден, а, скорее, представляет из себя некую великую догадку, которую мы совместно творим нашими жизнями, но которая, будучи догадкой, всегда проблематична, никогда не обращает к нам свой лик, и мы приближаемся к ней как бы на ощупь, не переставая ощущать ее полной загадок, белых пятен, тревожных неожиданностей, потайных дверей и ловушек. Все, что есть странного и чужеродного в Другом, проецируется на этот, общий для нас обоих мир, который поэтому, то есть поскольку он исходит от других, и есть-как я уже говорил-истинное не-я, а следовательно, самая странная из всех чужих стран. Так называемый объективный мир, принадлежащий всем людям, образующим общество, является коррелятом этой странной страны, а, в конечном счете, и всего человечества.
    Но есть и другая, еще более глубокая причина того, что этот общий и Объективный Мир, который мы обычно называем Вселенной, кажется мне абсолютно чужеродным и весьма негостеприимным; и эту причину я, даже рискуя всем-а именно тем, что меня не поймут, вкратце изложу. Мой мир, как вы помните, состоит из вещей, наделенных бытием для, то есть могущих служить мне, приносить мне пользу. Но бытие для мы называли полезностью, и она-то и заставляла вещи существовать исключительно по отношению ко мне - в виде препятствий или подспорья. Но этот новый, объективный, общий для тебя, меня и всех прочих мир, не принадлежащий ни тебе, ни мне не может состоять из вещей, имеющих отношение непосредственно к каждому из нас, безразличных к тебе, ко мне и ко всем остальным. В конечном счете он предстает мне состоящим из вещей, обладающих собственным бытием, а не просто бытием для. Иными словами, оборотной стороной его объективности, общности будет его а-субъективность, отчужденность по отношению к Человеку, который всегда либо ты, либо он. Вещи в своем бытии для самоочевидны, поскольку либо помогают, либо мешают мне но этот проклятый мир Вселенная-вовсе не самоочевиден, и я могу лишь строить о нем догадки на основе своих предположений. Мы все сообща живем в этом Мире, но и в этом нет ни малейшего сомнения - все мы в нем - чужестранцы. Поэтому мир для нас изначально загадочен, и все науки и философские школы существуют ради того, чтобы вытряхнуть из него все его секреты, добраться до его тайной сердцевины и выяснить, что же это такое. Поскольку все, казалось бы, указывает на то, что некто намеренно топит нас в пучине своих тайн и загадок! Поэтому Человек поневоле, хочется ему того или нет, постоянно вынужден разгадывать одну загадку за другой, и на протяжении всей мировой истории, заглушая все прочие шумы и звуки, раздается визг ножей, снующих взад и вперед по точилу: это человечество оттачивает свой интеллект, готовясь к очередной схватке с упрямой тайной мира, кроющей ответ на вопрос: "pi pо ov" "Что есть Бытие?" Обострить все чувства человека и заставить его предпринять отважную попытку раскрыть наводящую ужас тайну Вселенной, разгадать ее бесчисленные загадки к этой задаче мы еще не раз обратимся, пусть и не в данном курсе. Ничто так резко не отличает нас от мыслителей двух последних столетий, как их постоянная тенденция игнорировать волнующую загадку мира, в котором мы "живем, движемся и существуем", их стремление превратить осмотрительность в основную интеллектуальную добродетель, их бесконечная забота о том, чтобы любой ценой избежать ошибки. Сегодня это кажется нам необъяснимым малодушием, и мы больше прислушиваемся к Гегелю, советовавшему нам иметь мужество не бояться ошибок. И это наше ощутимое влечение к загадочному, желание взглянуть в лицо великому чуду жизни и есть-в противовес поверхностным проявлениям усталости и одряхления- несомненный залог нашей молодости, с ее спортивным задором и жизнерадостной упругостью мышц, бросающей вызов всем головоломкам мироздания,-словно в душу западного человека снизошла нежданная юность.
    Но сегодня история требует, чтобы мы нашли решение этого колоссального ребуса, исходя из самого человека, и для этого, помимо прочего, выяснили его истинное социальное положение. Чем мы и занимаемся и чем, на данный момент, ограничиваем свою задачу.
    Мы уже отметили, что первое, с чем я сталкиваюсь в моем собственном и изначальном мире,-это другие Люди-Другой, в единственном и во множественном числе,-среди них я появляюсь на свет и начинаю жить. Следовательно, я с самого начала оказываюсь в мире людей, в "обществе". До сих пор у нас еще не сложилось хотя бы мало-мальски ясного понятия о том, что такое общество. Однако не будет большой беды, если мы впредь станем употреблять это слово -причем не как термин, а во вполне безобидном значении, а именно: общество-это когда люди-и я с ними-собираются вместе.
    Поскольку мир людей в перспективе моего мира занимает первый план, то и весь остальной свой мир, и свою жизнь, и самого себя я вижу опосредованно: через Других, через Них. А поскольку окружающие меня Они непрестанно заняты чем-то, так или иначе распоряжаясь вещами и еще чаще говоря о них, то есть так или иначе воздействуя на них, то я проецирую на изначальную реальность моей жизни все, что я вижу и слышу вокруг, так что прямо у меня на глазах моя изначальная, самая для меня близкая реальность обрастает плотным слоем чужих суждений, опутывается хитросплетением чужих поступков, и я, как к чему-то естественному, привыкаю к жизни в этом, ими созданном, предположительном и лишь правдоподобном мире, который я безоговорочно принимаю за истинный и отношусь к нему как к действительной реальности. Только когда послушное следование тому, что говорят и делают Другие Люди, ставит меня в нелепые, противоречивые или кризисные ситуации, я спрашиваю себя, а так ли уж истинно все это, и мгновенно отстраняюсь от той псевдореальности, от того условного мира, где существую вместе с себе подобными, и возвращаюсь к тому истинному, что есть в моей жизни,-к моему изначальному одиночеству. Откуда следует, что в той или иной степени, с той или иной периодичностью я живу двойной жизнью, постоянно меняя ракурс и перспективу. И если я оглянусь по сторонам, то, пожалуй, замечу, что с каждым из Других происходит то же самое, но и это следует отметить- с каждым в разной степени. Есть люди, практически вся жизнь которых проходит в условном псевдомире: но есть и противоположные случаи, когда мне приоткрывается внутренний мир Другого, который, не щадя сил, придерживается своей истинной природы. Между двумя этими полюсами встречаются самые разнообразные промежуточные варианты, поскольку пропорция условного и истинного в каждом из нас - разная. Более того, едва завидев Другого, мы, даже не отдавая себе отчета, прикидываем в уме его жизненную пропорцию, то есть- сколько в нем условного и сколько настоящего, истинного.
    Но в то же время очевидно, что даже при максимальной истинности большую часть жизни индивидуум живет в условном псевдомире окружающей его социальности, с одной лишь оговоркой, о которой речь пойдет дальше. А так как Другие-это и есть "Люди" - я, в своем одиночестве, не могу приложить к себе родовое понятие "человек",-то и весь Мир, и свою жизнь, и самого себя я вижу в соответствии с их понятиями и формулами, то есть они как бы окрашивают, насыщают, пропитывают всё своей человечностью, очеловечивают, гуманизируют, причем в данном случае слово это не несет в себе ничего оценочного; оно не указывает, хорош или плох этот Мир, гуманизирован-ный по евангелию от человека, от Других. Но одно различие это слово привносит: мир, гуманизированный для меня другими, не истинен для меня, не обладает безусловной реальностью, лишь более или менее правдоподобен, во многом иллюзорен и налагает на меня не этический, а жизненный долг-периодически подвергать его перепроверке, с тем чтобы поставить каждую вещь на свое место, с соответствующим ей коэффициентом реальности или ирреальности. Механизм этой неизбежной перепроверки и есть философия.
    Таким образом, исследуя изначальную реальность жизни каждого в отдельности, мы обнаружили, что, как правило, живем не своей, а-псевдожизнью в общем мире людей, то есть в "обществе". И поскольку это-основная тема нашего курса, мы постарались, шаг за шагом, не суетясь, уяснить, из чего состоит этот общественный мир людей и какова его фактура.
    Надо сказать, что мы уже значительно продвинулись вперед, обнаружив, что каждому из нас присущ альтруизм, делающий нас "a nativitate" открытыми по отношению к "alter", другому как таковому. Этот другой-Человек, пока еще некий неопределенный человек, или индивидуум, любой Другой, про которого я знаю лишь, что он-"мне подобный" в том смысле, что может достаточно адекватно реагировать на мои действия, чего не происходило в случае с животными. Эту способность реагировать на весь диапазон моих действий я называю обоюдностью, взаимностью. Но если я ограничусь своей открытостью в отношении Другого-то есть сознаю, что он-здесь, со своим "я", своей жизнью и своим собственным миром,-при этом ничего не предпринимая, то мой альтруизм еще нельзя считать "социальными отношениями". Для их возникновения необходимо, чтобы я воздействовал на другого, провоцируя его ответную реакцию. Тогда оба мы начинаем существовать взаимно, и действия каждого из нас в отношении другого происходят уже между нами. Отношение-Мы-есть первичная форма социальных отношений, социальности. И не важно, что это будет-пощечина или поцелуй. Ведь это мы целуемся и мы деремся. Главное здесь-мы. В другом я уже не живу, я со-живу. Реальность "мы", "ностризм", можно обозначить и более расхожим словом-общение. И если процесс общения, в котором мы участвуем, достаточно интенсивен и продолжителен. Другой начинает приобретать в моих глазах определенные черты. Из первого встречного, из абстрактного "ближнего", из неопределенного индивидуума он постепенно превращается для меня в существо более определенное, знакомое, по-человечески близкое. Крайнюю степень близости я называю интимностью. И если мое общение с Другим интимно, то я уже не спутаю этого индивидуума с другими, он становится для меня неподменным. Он-единственный. Следовательно, в сфере жизненной реальности, совместной жизни, воплощенной в понятии Мы, Другой превратился в Ты. А поскольку подобная ситуация повторяется не единожды, то окружающий Мир людей распадается на планы, ближайший из которых состоит из тех, кого я называю Ты, кто для меня единствен. За ними-круги людей, о которых я знаю меньше, и так-вплоть до самой линии горизонта, где находятся люди, для меня неопределенные, взаимозаменяемые. Таким образом, мир людей раскрывается передо мной в перспективе убывающей или возрастающей интимности, большей или меньшей индивидуализации и единственности, как близкое и далекое человечество.
    На этом мы остановились, и отсюда нам предстоит двинуться дальше. Уясним себе окончательно, как обстоят наши дела на достигнутом уровне.
     Я, то есть каждый из нас в отдельности, со всех сторон окружен другими людьми. Со многими из них я вступаю в социальные отношения, живу, обмениваясь с ними взаимными реакциями в той реальности, которую мы обозначили как "МЫ", где люди становятся для меня определенными, узнаваемыми теми, кого я называю "ТЫ". За этой сферой, или зоной, множества "ТЫ" располагаются более отдаленные другие люди, находящиеся в поле моего зрения и "мне подобные", вследствие чего между нами возникает потенциальная возможность социального контакта, которая, при случае, может актуализироваться. Вспомните известное: "Кто бы мог подумать, что мы с вами так подружимся!" Когда речь идет о влюбленности, картина получается еще более поразительная, ведь обычно мы влюбляемся в женщину, о которой за минуту до того, как мы в нее влюбились и она стала для нас той, единственной, мы ровным счетом ничего не знали. Она была тут, рядом, но мы не обращали на нее внимания, а если и обращали, то не больше, чем на любое другое существо женского пола, мало чем отличающееся от других, нечто вроде "неизвестного солдата", который, безусловно, тоже является индивидуумом, но неопределенным, и, наверное, правы были схоласты, когда, применительно к индивидууму, говорили о "смутном", противопоставляя его "единственному". Одна из самых упоительно драматичных и тревожно волнующих жизненных ситуаций-та, когда, порою действительно мгновенно, незнакомая женщина, словно по волшебству, преображается для нас в единственную и неповторимую.
    Итак, нас окружают люди; но теперь нам придется несколько более серьезно заняться вторым лицом "ты", поскольку надо все же сказать что-нибудь, пусть хотя бы что-нибудь из того, что следует сказать но этому поводу, а именно о том, каким образом Другой превращается для нас в ТЫ и что происходит, когда "он" преображается в "ты", появляется перед нами, а это событие отнюдь не маловажное и, может быть, даже самое драматичное из того, что происходит с нами в жизни. И действительно, до сих пор мы сталкивались в нашем мире только с Другим и с Ним, то есть с так называемым-уж не знаю, насколько удачно,- третьим лицом, а также с ТЫ, то есть лицом вторым, но ни разу еще не столкнулись с первым лицом, с "Я", тем конкретным "Я", которым является каждый из нас. По-видимому, наше "Я"-персонаж, последним появляющийся в трагикомедии нашей жизни. Мы не раз уже пользовались понятием "он", но делали это безответственно, принимая его как нечто само собою разумеющееся, чтобы понять друг друга. Между тем я неоднократно обращал ваше внимание на то, что все те многочисленные имена и названия субъекта жизни, которые я вынужден был употреблять, неадекватны;
    что было бы неточным говорить о человеке живущем. Как мы видели, изначальный человек, то есть Другой, не столько живет, сколько со-живет с нами так же, как мы-с ним. Но совместная жизнь-это уже вторичная, предполагаемая реальность, и только жизнь в изначальном одиночестве первична и несомненна. Также неверно было бы заявление, что "я" живу; я уже говорил об этом, и мы с вами очень скоро убедимся, что единственно справедливым будет говорить о живом существе лишь как о некоем "X". Теперь же, не теряя времени, приступим к решению новой проблемы-ключевой для полного понимания того, что же такое Общество. Проблема эта, в том виде, в каком она представляется мне, то есть почти противоположно тому, как она виделась единственным, кто всерьез занимался ею: Гуссерлю и его ученикам-Финку, Шютцу, Лёвитцу и другим,-оказывается достаточно непростой и требует, чтобы вы были особенно внимательны.
    В ходе предыдущих рассуждений мы выяснили, что вокруг каждого из нас находятся Люди, составляющие наше окружение, причем одни находятся ближе, другие-дальше, из чего складывается то, что я назвал "перспективой человечества", в которой одни люди более знакомы, индивидуализированы, то есть близки нам, другие - менее, и так далее, вплоть до нулевой близости. Исходя из этого, я спрашиваю: что представляют мои отношения с другим, находящимся на нулевой отметке близости? Очевидно, что я не знаю о нем ничего, что отличало бы его, выделяло среди других, делало уникальным. Единственно, что я могу сказать, имея в виду его внешний облик, что передо мной "мне подобный", то есть существо, наделенное абстрактными и неотъемлемыми атрибутами человека, а следовательно, способное чувствовать, но я абсолютно не знаю ни что он чувствует, ни что он любит, ни каков его жизненный путь, ни к чему он стремится, ни каких норм поведения он придерживается. Теперь пусть каждый представит, что по той или иной причине вступил в активный социальный контакт с таким существом. Этот контакт, как мы уже говорили, состоит в том, что вы совершаете некое действие не важно, направлено ли оно непосредственно на данного человека или же только учитывает его существование, а следовательно, и то, что с его стороны также возможны какие-то действия. Это вынуждает вас предугадывать реакцию другого, чтобы опередить его ответные действия. Но на чем вы или я можем основываться, строя подобные догадки и предположения? Обратите внимание, что атрибуты, о которых только что шла речь и которыми наделен человек, находящийся на нулевой отметке близости ко мне, сводятся, ни мало ни много, к следующему: мне известно, что другой, возможно, отреагирует на мои действия. Как он будет реагировать - этого я не могу сказать наверняка. Для этого у меня недостает данных. Тогда я прибегаю к обобщенному опыту, полученному от людей, чья близость ко мне выражалась не нулем, а некоей положительной величиной. На самом деле, у всех нас есть хранящееся где-то на чердаке сознания, среди прочих обиходных знаний, практическое представление о человеке, о возможных вариантах его поведения. Так вот, представление это о человеке вообще, в целом - пугающе. И действительно, я на собственном опыте убедился, что человек способен на все-от самых славных дел до самой подлой гнусности. Я знаю, что человек может быть добросердечным, великодушным, умным, но - и это почти столь же вероятно он может быть и вором (причем воровать не только вещи, но и мысли), убийцей, завистником, негодяем, дураком. Откуда следует, что, встретившись с абсолютно незнакомым мне Другим, я должен ждать худшего и приготовиться к защите. Причем нападения можно ждать отовсюду. Абсолютно незнакомый Другой в равной степени мой потенциальный друг и враг. Мы еще увидим, что две эти диаметрально противоположные, но равновероятные возможности: Человек-друг и Человек-враг, человек-"за" и человек-"против" - основа всей социальности. Известное и превратно понимаемое выражение: "Человек - животное общественное" - всегда становилось помехой на пути к истинной социологии. Быть социально активным, общительным-значит вступать с другими в социальные контакты, но "социальный контакт", как я уже говорил, это и поцелуй хорошенькой женщины - какая прелесть!-и удар ножом в спину-какой ужас! Нужно покончить с предвзятой и безосновательно оптимистической трактовкой слов "общество", "общественный". Понятие "общество", по самой сути своей, объединяет в себе позитивное и негативное начало, то есть-и речь у нас об этом заходит впервые-любое общество, общность-это, в той или иной мере, также и разобщенность, совместная жизнь друзей и врагов. Как видите, социологическая концепция, по направлению к которой держим курс мы с вами, гораздо более драматична, чем ее предшественницы. Но если противоречивая, а лучше сказать, противо-действенная и двойственная природа социального открылась нам вся вдруг, то заметьте, что пока мы не имеем и малейшего понятия о том, что же кроется за этим противостоянием, что это за "X", одинаково могущий со-существовать с нами в нежном согласии и в жестокой вражде. И этот-то "X", кроющийся за обеими противоположными возможностями, несущий их в себе, их реализующий, и есть-общество. Но о том, что оно из себя представляет, мы пока, даже и отдаленно не догадываемся.
    Итак, уточним: абсолютно незнакомый другой, находящийся на нулевой отметке близости, непосредственно раскрывается мне лишь в своем сиюминутном присутствии и со-присутствии, то есть в своем внешнем облике, жестах, мимике, движениях, из чего я могу заключить, что передо мной-Человек, и не более. Я вижу перед собой незнакомца, некоего неопределенного индивидуума, не наделенного в моих глазах никаким отличительным свойством. В мое понятие о нем, помимо непосредственно интуитивного впечатления, я включаю весь мой опыт от контактов с людьми, почерпнутый из интуитивных контактов с теми многими, кто был мне гораздо ближе, а следовательно, нечто чисто концептуальное, или теоретическое-наше родовое представление о Человеке и человеческом. С этим механизмом познавания ближнего, основанном на двух различных источниках знания: интуитивном, исходящем от конкретного индивидуума, и рациональном, теоретическом, обобщающем весь мой "жизненный опыт", мы не раз столкнемся и в случаях большей степени близости; я хочу сказать, что в отличие от разобранного выше случая нулевой близости, когда интуитивное познание другого индивидуума сведено к минимуму и мы опираемся, прежде всего, на наше теоретическое знание, на обобщенное умозрительное представление о Человеке, при большей степени близости роль этого фактора уменьшается и возрастает роль интуитивного, индивидуализированного впечатления.
    Заканчивая этот анализ наших отношений с абсолютно незнакомым Другим, сделаем незамедлительный вывод, а именно: учитывая возможность, что другой может оказаться существом кровожадным-а мы еще увидим, что человек в некоторых своих проявлениях- это в буквальном смысле слова млекопитающее из разряда хищников,-я буду вынужден начать с того, что попытаюсь не без опаски к нему приблизиться. С ним происходит то же, что и со мной, и поэтому общение наше обязательно начнется с действия, самого по себе бессмысленного, единственная цель которого будет заключаться в том, чтобы прощупать друг друга, выиграть время и попытаться взаимно разведать наши тайные намерения. Эта начальная стадия общения, вся нацеленная исключительно на взаимную разведку сторон, имела огромное значение во все века, и даже сегодня у некоторых народов она длится до получаса и состоит из строго ритуализованных поклонов и пируэтов. В ходе истории это простое действие, состоящее в приближении одного знакомого, а уж тем более незнакомого, человека к другому, естественным образом превратилось в сложную, тщательно разработанную процедуру. Процедура взаимного сближения и есть то, что мы называем приветствием, от которого в наши дни, в силу некоторых причин, о которых речь впереди, сохранились только остаточные формы. Вот почему, помимо прочего, нам ничего не остается, как в одной из ближайших лекций поразмыслить над процедурой приветствия.
    Заметьте, что мое представление о неопределенном другом, о незнакомом Человеке именно в силу этого- то есть в силу того, что он мне не знаком и я могу лишь предполагать, как он себя поведет, есть всего лишь огромная пустота. И в самом деле, поскольку я не знаю, каков он, я приписываю ему все возможные человеческие качества, включая и противоположные друг другу крайности. Выбор тут богатейший. Но, приписывая ему все эти качества в отвлеченной форме возможного, я в то же время реально не наделяю его ни одним из них. Он для меня-пустотелая форма реализации возможностей; иными словами, ничто человеческое ему не чуждо, но и ничто ему не присуще вполне. Перед нами как бы кладовая для самой разной посуды, но-абсолютно пустая.
    По мере того как мы с ним общаемся, в нас происходит любопытный процесс исключения возможностей иначе говоря, мы убеждаемся, что этот человек не способен на то-то и то-то, но, с другой стороны, он может повести себя так-то и так-то, будь это злодейства или добрые дела. И вот прямо у нас на глазах он превращается в совершенно определенную систему конкретных возможностей и невозможностей. Таким является для нас каждое "ты". Такими являются для нас все люди, с которыми мы так или иначе близки, близость с которыми превышает нулевой уровень. Ибо чем являемся мы друг для друга в каждом отдельном случае как не системой действий, которые мы предположительно ожидаем от "тебя", или действий, которых мы предположительно должны опасаться с "его" стороны? Запасись мы терпением, мы могли бы составить каталог с карточками, где было бы отмечено, чего, на наш взгляд, можно и чего нельзя ожидать от каждого из наших близких. Любую из таких карточек можно было бы представить и в виде графика, отражающего все, вплоть до пропорции положительных и отрицательных качеств. Поскольку это практически самое важное в познании ближнего, ведь помимо исключительных случаев, которые мы не берем в расчет, почти все люди наделены одними и теми же положительными и отрицательными качествами, но у каждого они расположены по-разному, залегают в разных слоях его личности, а это-то и есть самое главное. Педро и Хуан-оба люди великодушные; но великодушие Педро более действенно, энергично и расположено в глубинных пластах его существа, тогда как великодушие Хуана поверхностно. Несомненно, что было бы не только любопытно, но и весьма полезно для такой великой науки, как Познание Человека, начертить несколько общедоступных схем, изображающих наиболее типичные структуры человеческих характеров, к каждой из которых можно отнести множество людей. Любимый ученик Аристотеля, которого учитель за его сладкоречивость прозвал Теофрастом-то есть "богоречивым",-уже вполне сознательно разрабатывал эту тему, и часть его работы дошла до нас в виде коротких, но блестящих по глубине мыслей, фрагментов, составляющих его знаменитую книгу "Характеры".
    Я уже говорил, что Ты проясняется для нас по мере того, как сокращается число безграничных потенциальных возможностей человека, приписываемых другому, а сокращаясь, возможности эти складываются в точную и конкретную систему возможного и невозможного, каковой и является для нас каждое ты. Это сокращение и конкретизация происходят в процессе нашего частого общения с ним. Мы видим его достаточно постоянно, то есть видим, в прямом смысле слова, его жестикуляцию, мимику, движения и из них вычитываем значительную часть того, что происходит в его внутреннем мире, или, иными словами, его жизнь приоткрывается нам. Говоря "вычитываем", я употребляю это слово намеренно, поскольку оно лучше всего передает суть происходящего. В сокращении лицевых мышц я читаю "печаль", или "радость", или что-нибудь еще. Внешние выражения чувств другого поддаются в целом простой, хотя иногда и недостаточно четкой интерпретации. Например, я вижу, как он заходит в магазин, выбирает себе чемодан, а затем отправляется в туристическое агентство; эти действия имеют некое жизненное значение сами по себе, обратите на это внимание,-значение, которое понятно мне и вне связи с тем, что происходит у этого человека внутри, в его субъективном, индивидуальном мире. В его поступках я читаю: "Этот человек собирается в путешествие". Но поступки его не объясняют мне, почему и зачем он собирается в путешествие. Чтобы узнать это, мне придется обратиться к тому, что я уже знаю о его жизни, и к тому, что говорит мне выражение его лица в данный момент. Когда я говорю о внешних выражениях, я включаю в них и язык, речь. Почему-об этом вы скоро узнаете.
    Поступки, выражение лица, жестикуляция позволит мне присутствовать при жизни другого Человека в процессе превращения его в Ты, но еще более, когда он уже стал для меня в полной мере привычным, повседневным Ты, будь то родственник, приятель или сослуживец. То, что я присутствую при этой жизни, еще не значит, что я вижу ее отчетливо и несомненно,-она лишь приоткрывается мне, присутствует лишь частично, в виде догадки. Но педантичные философские оговорки, кроющиеся в этих словах, не отменяют того простого факта, что мы действительно, на практике видим, присутствуем при жизни Другого в сфере взаимного общения,-в реальности Мы. Его жизнь протекает передо мной без единой паузы, ровным, непрерывным потоком психических актов, прерывающихся только во время сна, и то частично, поскольку и во сне человек часто живет той удивительнейшей, загадочной жизнью, каковой является сон. Итак, я вижу ряд перетекающих друг в друга психических актов жизни другого в соответствующей последовательности: его восприятия, его мысли, его чувства, его волевые усилия. Я не хочу сказать, разумеется, что я вижу его жизнь полностью, в единстве всех ее частей, но и то, что я вижу,-уже немало. Помимо этих, видимых участков в другом всегда остается много темного, неясного, скрытого, разного рода тайных ходов и переходов, куда доступ для меня закрыт. Но дело в том, что на моих глазах, без моего участия и помимо моей воли, постоянно творится некий образ, с присущим только ему характером, манерой поведения, строем чувств, со своим бытием. Образ этот постоянно в чем-то меняется, поскольку, наблюдая за его жизнью, я замечаю, что каждый новый его поступок никогда не совпадает точно с тем, чего можно было ожидать. Это характерная и очень важная черта, отличающая любое жизненное знание от знания научного. Возьмем, к примеру, такой случай: как бы хорошо мы ни знали человека, как бы ни были уверены в том, что именно для него характерно, стоит нам только начать строить прогнозы относительно того, как поведет он себя в том или ином действительно важном для нас деле, как мы заметим, что уверенность наша мало-помалу превращается в неуверенность, и, в конце концов, мы допускаем, что он, возможно, поведет себя совсем не так, как мы предполагали. Так вот, ничего подобного не происходит, когда мы пытаемся предвидеть действие физических и по большей части биологических законов, не говоря уже о математике. Приглядевшись повнимательнее, мы обнаружим, что научное знание-замкнуто и неизменно, в то время как наше жизненное знание о других людях и о самих себе-открытое, непостоянное и абрис его весьма расплывчат. Причина этого ясна: любой человек, будь то я или кто-то другой, непостоянен, переменчив в своем бытии; его бытие как раз и состоит в свободе бытия. А это в свою очередь означает, что, пока человек живет, он всегда может измениться по сравнению с тем, чем он был до настоящего момента; более того, он и на самом деле всегда успевает в чем-то измениться. Наше жизненное знание открыто, расплывчато, поскольку предмет его-жизнь, Человек-уже сам по себе тоже всегда открыт новым возможностям. Безусловно, наше прошлое тяготеет над нами, предопределяет, кем мы скорее всего окажемся в будущем, но оно не может приковать нас к месту или же слепо толкать вперед. И только когда Человек, ты, умирает, его бытие становится застывшим, неизменным: это то, чем он был, что уже нельзя переделать, что уже не оспоришь и к чему не прибавишь ни слова. Таков скрытый смысл знаменитой строки, в которой Малларме видится умерший Эдгар По:
    Tel qu'en lui-meme епПп 1'Eternite le change*...
     ( " Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала... (франц.). Пер. И. Анненского.)
    ЖИЗНЬ - это изменение каждый миг она обновляется, становится не такой, какой была раньше, а следовательно, она никогда не бывает безусловно и окончательно сама собой. Только смерть, положив конец цепочке изменений, окончательно и неизменно делает человека самим собой, навсегда превращает его в застывший образ; иными словами, избавляет его от превращений, увековечивает. Это дает нам возможность по-новому взглянуть на то, о чем мы уже говорили. Я наблюдаю поток психических состояний другого человека. Состояния эти следуют одно за другим, и их чередование и есть время. Поэтому видеть, как проходит жизнь другого, значит видеть, как проходит, уходит, тает время его жизни, часы которой исчислены. Но одновременно с его временем течет и мое. Пока мы вместе, какой-то отрезок нашей жизни, нашего времени проистекает синхронно, одновременно. Поэтому я и ты, и все мы, вместе взятые, современники. Как удачно выразился Шюту, общаясь, мы стареем вместе. Каждый Человек на протяжении всей жизни, всею существования является свидетелем вселенского старения, поскольку, само собой, и старики видят, как стареют дети. Основное занятие каждого человека, начиная с рождения, стареть. С этим ничего не поделаешь. Но, возможно, это и не так уж печально, как то представляется нам с укоренившейся, хотя и не совсем справедливой точки зрения*.
     ( * Если мы задумаемся над неудобствами, которыми чревато посюстороннее бессмертие, о чем, хоть это и покажется невероятным, никто никогда не задумывался, то нам тут же бросятся в глаза преимущества того, что человек смертей, жизнь его коротка, а плоть-тленна, того, что как только мы начинаем быть, смерть, примешиваясь к самому составу нашей жизни, сотрудничает с ней, делает ее более насыщенной, плотной, привносит в нее необходимость безотлагательного и ежеминутного делания добра. Великая и постыдная ограниченность всех доныне существовавших культур заключалась в том, что ни одна из них не научила человека достойно быть тем, чем он по сути является, то есть - смертным. (Это значит, что мой взгляд на смерть "in nuce" (изначально-- лат.), противополо жен взгляду экзистенциалистов). )
     Мысль о том, что составляющие мое окружение "ты"-мои современники, поскольку время наших жизней течет параллельно и мы стареем вместе, обращает мое внимание на то, что существуют "ты", которые уже не являются либо никогда и не были нашими современниками и, не являясь таковыми, исключены из нашего окружения. Речь идет об умерших. Ведь Другие-это не обязательно и не только живые. Есть Другие, которых мы никогда не видели, но которые тем не менее существуют для нас: семейные реликвии, развалины старых зданий, документы, предания, легенды все это новый тип сигналов, исходящих от жизней, предшествовавших нам во времени, то есть от людей, которые не являются нашими современниками. И надо уметь читать эти сигналы, не имеющие отношения к внешности, жестам, движениям настоящего, жизненную реальность своих предков, своих предшественников. Там, за кругом Людей, замыкающих наш горизонт, пребывает несравненно большее число жизней невидимых, скрытых-Древность. Наука история-это наша попытка узнать их, совокупность приемов общения с мертвыми-своеобразная модификация современных, прямых социальных контактов.
    Как я уже говорил. Другой, то есть абсолютно незнакомый мне человек, своим появлением вынуждает меня готовиться к худшему, к возможным враждебным действиям с его стороны попросту потому, что я ничего не знаю о нем и о том, как он себя со мной поведет. Иными словами, это значит, что другой, уже по определению, по самой сути своей,-опасен. Слово это замечательно подходящее, поскольку очень точно обозначает реальность, которую я имею в виду. Опасность-не обязательно нечто враждебное, злое; напротив, она может оказаться благотворной, принести удачу. Но предстоящая опасность таит в себе обе в равной степени вероятные и взаимоисключающие возможности. Чтобы разрешить сомнение, надо войти с другим в контакт, проверить его, соприкоснуться с ним, подвергнуть его испытанию. "Проверка", "испытание"-таково первоначальное значение латинского слова "periculum", от которого путем фонетической диссимиляции образовалось испанское "peligro"- "опасность". Замечу мимоходом, что именно корень "per" из латинского "periculum" придает особую остроту звучанию испанских слов "ex-perimentar", "ex-periencia", "ex-perto", "per-ito" ( Экспериментировать, ставить опыты; опытность, опытный (исп.). )*. К сожалению, у меня нет сейчас времени, чтобы этимологически строго, наглядно доказать, что изначально слово "experiencias" - опытность - означало преодоленную опасность.
    Таким образом, другой Человек по сути своей опасен, и это его свойство, ярче всего проявляющееся, когда речь идет об абсолютно незнакомой личности, постепенно ослабевая, сохраняется и когда он превращается для нас в Ты и, строго говоря, никогда не исчезает полностью. Каждое другое человеческое существо опасно для нас, причем каждое на свой лад и в определенной степени. И даже если мы возьмем самое безобидное существо-ребенка, то увидим, что оно в то же время одно из самых опасных: ведь это ребенок, играя со спичками, устраивает пожар; это он случайно спускает курок заряженного ружья; это он выливает пузырек с кислотой в супницу, но, что хуже всего, он сам постоянно рискует свалиться с балкона, разбить голову об угол стола, проглотить колесико от игрушечного поезда-словом, является для нас постоянным источником треволнений. И если при всем том мы называем его существом безобидным и невинным, то чего можно ожидать от тех, кто свою невинность утратил.
    Но острое ощущение исходной опасности другого Человека сопровождало людей на протяжении всей истории, за исключением коротких периодов, когда оно вдруг странным образом начинало ослабевать, угасать, иногда и совсем сходя на нет. Пожалуй, ни разу в мировой истории явление это не принимало таких ужасающих размеров, как в последние две трети XVIII века и в период с 1830 по 1914 год. Легкомысленное отношение к той самоочевидной истине, что любой ближний в высшей степени опасен, явилось главной причиной всех бед и катастроф, постигших нас за последние тридцать пять лет. В результате европейцы утратили бдительность, без которой род человеческий не может, не имеет права существовать. Отсюда и совершенно неоправданное удивление, с которым многие европейцы обнаружили вдруг, что стоят на краю пропасти, куда увлекает их безудержно растущая преступность и вообще насилие, на которое они предпочитали смотреть сквозь пальцы.
    Но сейчас нас интересуют не мелодраматические ужасы, не крайние формы проявления заложенной в человеке опасности, а те обыденные и на первый взгляд незаметные ее формы, с которыми мы сталкиваемся постоянно и именно в силу постоянства не воспринимаем их как опасность. Представим себе хорошенько, чем, в глубинной своей сути, является наша привычная, повседневная жизнь в том, что касается нашего общения с ближними, даже самыми близкими нам-с членами наших семей. Повторяю, что суть эта, будучи постоянной и привычной, перестает замечаться нами: так люди, живущие рядом с водопадом, привыкают и перестают слышать его грохот. Но дело в том, что эта суть-как бы выразиться поточнее?-то есть основа, почва, на которой осуществляется все наше повседневное общение, есть не что иное, как "борьба". И то, что мы обычно приберегаем это слово для обозначения усилий менее частых и более масштабных, возвышающихся над этим уровнем, как горы над уровнем моря, еще не повод для того, чтобы теперь, когда мы боремся со слепой силой привычки, мешающей нам воспринимать глубинную суть нашей совместной повседневной жизни с другими людьми,-чтобы теперь не выразить эту суть единственно точным и подходящим словом-борьба. Образцовая гармония образцово гармоничной семьи, члены которой связаны между собой самыми теплыми и нежными узами,-это всего лишь равновесие, взаимоприспособленность, достигнутая в результате бесчисленных обоюдных столкновений, если угодно-самых незначительных, но, тем не менее, являющихся самой настоящей борьбой. В процессе этой самой что ни на есть настоящей борьбы мы изучили все острые угля бытия Другого, с которыми сталкивалось наше бытие, иными словами, ту бесчисленную цепочку мелких опасностей, какими чревата наша совместная жизнь и для него, и для нас обоих. В качестве маленького примера возьмем какое-нибудь слово, причем именно такое, которое при данном человеке ни в коем случае нельзя произнести, потому что оно может рассердить его, сделать ему больно, насторожить его, вывести из себя и т. д. и т. п.
    Таким образом, мы определили последнюю, основную причину потенциальной опасности Другого: дело даже не в том, что существует шанс, пусть минимальный, что Другой, как дикий зверь, набросится на нас, а в том, что Ты-это Ты, а стало быть, живет по-своему, своей жизнью, отличной от моей.
    И действительно, существование ты зачастую отрицает мое бытие-мой образ мыслей, чувств, желаний.
     Иногда отрицание сводится к тому, что мы-ты и я- хотим одного и того же, а это предполагает борьбу, каков бы ни был объект наших устремлений: картина, успех в обществе, карьера, а может быть, и женщина, из-за которой мы вступаем в бой. Отсюда следует, что, даже если мы в чем-то совпадаем, столкновения, взаимного отрицания не избежать. Импульсы отрицания со стороны другого превращают мою совместную жизнь с ним в череду постоянных столкновений, причем точки, в которых происходят эти столкновения, позволяют мне очертить границы моего мира, провести демаркационную линию между тобой и мной. Тогда мы, наконец, понимаем, что, когда в детстве мы называли всех вокруг "я", это "я" было понятием абстрактным и не имеющим определенного содержания, как и то "я", о котором мы до сих пор говорили на наших лекциях. Поскольку ребенком, в моем изначальном одиночестве, я считал, что весь мир-это я или, что то же, весь он-мой. Другие люди были для меня я в той же степени, что и я сам: они казались мне совершенно такими же, как я, а я-таким же, как они. Я было расплывчатым и не имело границ. Даже собственное тело в те младенческие поры казалось мне беспредельным, заполняющим собою весь видимый мир. Надо было набить немало шишек, стукаясь об углы столов, шкафов и комодов, чтобы понять, где кончается мое собственное тело и начинается вещный мир. Появляясь в нашей жизни, шкафы и комоды преподают нам первый немой урок: вот они-твои границы, по крайней мере, границы телесные. Однако, хотя и отличаясь от меня, мир шкафов и комодов был, тем не менее, моим, поскольку все в нем было таким, каким было, поскольку было таким для меня. Но не таково Твое; твои идеи и твои убеждения для меня чужды, а иногда и противоположны моим. Мой мир преисполнен мною. Ты, прежде чем стать для меня совершенно конкретным Ты, был мне отчасти знаком:
    я считал тебя другим-"alter",-но похожим на мое "я"-"ego", то есть "alter ego". Но теперь, лицом к лицу с тобой и со множеством других "ты", я вижу, что в мире существует не только это расплывчатое, неопределенное я-есть также и анти-я. Все Ты являются таковыми, поскольку все они отличны от меня, и, говоря о себе я, я причащаюсь этого мира, признаю себя его ничтожной, самомалейшей частицей, которую теперь с полным правом могу именовать "я".
    Таким образом, мы обнаружили, что слово я имеет два значения, которые нельзя смешивать. Попытаюсь максимально пояснить свою мысль. Представим себе три самые простые ситуации.
    1. Вообразим, что на всем белом свете имелось бы только одно-единственное живое существо, похожее на кого-нибудь из нас, и что при этом, однако, эта единственная человеческая особь обладала бы языком, что, разумеется, невозможно. При помощи слов мы отличаем одну вещь от другой. Спрашивается, что означало бы слово я в устах этого единственного на свете человеческого существа. Оно не могло бы означать желания выделить, обособить себя среди прочих человеческих существ, поскольку их, как мы договорились, нет. Оно могло бы значить лишь, что этот единственный живущий чувствует себя отличным от Мира и от вещей, его составляющих. Таким образом, оно означало бы только некое обитающее в Мире существо, но существо, жизнь которого неопределенна и не воспринимается на фоне жизни другого, так как этого другого, предположительно, нет.
    2. А теперь предположим, что перед нами не единственное в своем роде существо, а много, скажем, столько, сколько сейчас людей на земле, но что каждое из них существует в изначальном одиночестве своей подлинной жизни, то есть никак не сообщаясь с другими. Обратите внимание, что никаких изменений сравнительно с предыдущей ситуацией не произошло, поскольку если человек существует абсолютно изолированно от других, то он все равно как бы один. Однако новым является то, что все они употребляли бы слово я, которое раньше относилось только к единственно существующему и обозначало только его как "живущего в своем Мире". Теперь оно относится в равной степени ко всем людям, но во всех случаях означает одно и то же, а именно человека в качестве живущего, то есть отличного от мира, его окружающего. Слово я по-прежнему остается однозначным, поскольку значение его для всех случаев одинаково. Это то, что грамматисты называют существительным нарицательным. Слово "стол" применимо к каждому отдельному столу и ко всем столам вообще, но лишь постольку, поскольку все они—столы, и не более, без учета разницы между столом, сколоченным из сосновых досок и столом из черного дерева, между одним и другим столом.
    3. Представьте, наконец, что вы - у себя дома. Стучат в дверь, и вы спрашиваете: "Кто там?" Из-за двери отвечают: "Я!" Что значит это слово теперь? Что оно называет? Что за ним кроется? Очевидно, что любой, постучав в дверь, мог бы сказать то же самое, и действительно, каждому не раз в своей жизни случалось произносить это "Я!". Не сталкиваемся ли мы здесь с тем же родовым, обобщенным нарицательным существительным, с каким уже имели дело во втором случае? Никоим образом: тот, кто, стоя за дверью, хочет, чтобы вы его узнали, вовсе не придает этому слову родового значения "живущего в Мире"; напротив, произнеся его, он отмежевывается от всех прочих людей, как бы стремясь вместить в предельно короткое словечко "я" всю свою совершенно неповторимую биографию, предположительно вам известную. Но поскольку такое может произойти и со многими другими, кого вы знаете не хуже, чем его, то и слово "я"—уже не родовое, обобщенное нарицательное существительное, обозначающее единственную и всегда одну и ту же реальность, а наоборот, имя, которое в каждом отдельном случае обозначает новую реальность. Иногда мы злоупотребляем словом я, пользуемся им слишком часто, и, однако, значение его всегда меняется в зависимости от того, кто его произносит, поскольку каждый раз оно приложимо к новой индивидуальности, какой является каждый из нас относительно других людей. Именно это хочет сообщить нам стоящий за дверью; причем он—это не некое я, а я определенное, отличное и обособленное от прочих. Как видите, разница между "я" во втором и в третьем случаях самая существенная, так как, обозначая "живущего в Мире", "я" в равной степени применимо ко всем людям, в то время как в последнем случае—только и исключительно к данному человеку.
    Подобное может происходить и с другими словами: если в комнате несколько человек, то каждый из них может сказать "здесь", имея в виду место, где он находится. Таким образом, это слово обозначает разные реальности, разные точки пространства. Грамматике пришлось выделить такие слова в особый раздел, категорию и назвать их "словами окказионального значения", то есть такими, смысл которых определяется не столько самим словом, сколько ситуацией, в которой они произносятся, к примеру аналогичной той, что я привел. Думаю, можно было бы поспорить с грамматистами на предмет того, только ли такие слова, как "здесь" и "я", являются словами окказионального значения и не будет ли правильнее сказать, что существует бесчисленное множество слов, имеющих— каждое—свое единственное, строго определенное значение. Ведь приятель, отвечающий нам из-за двери: "Я", вовсе не претендует на то, чтобы употреблять это обобщенное слово исключительно в отношении собственной скромной персоны, поскольку прекрасно знает, что все прочие скромные персоны с не меньшим правом могли бы назвать себя так. Что же тогда заставляет вас, услышав это "я", понять, о ком идет речь, и придать слову единственное, определенное значение? Именно то, что современная лингвистика еще не внесла в разряд слов-вокабул: голос, каким было произнесено ответное слово, его интонация и тембр. Но если это так, то есть если дело не в самом слове я, а в голосе, каким оно было произнесено, то для того, чтобы как-то обозначить себя, чтобы его узнали, стоящий за дверью вполне мог бы сказать "абракадабра", "гипотенуза" или "стрептомицин", а еще лучше, поскольку эти слова могут отвлечь внимание, произнести какое-нибудь бессмысленное сочетание слогов, то есть все что угодно, только чтобы дать прозвучать своему голосу. Не стоит говорить о том, что лингвисты обращали внимание на этот феномен, поскольку он достаточно очевиден, чтобы остаться незамеченным, но любопытно, что они обращали на него внимание не как лингвисты, а как частные лица, иными словами, никаких последствий для грамматики это не имело. А ведь одним из таких последствий должен был бы быть полный пересмотр понятия о слове, а соответственно, и всего традиционного понятия о языке.
    Итак, мы выяснили, что слово я имеет два значения: одно—родовое, абстрактное, нарицательное, относящееся к "живущему в Мире" или чему-то вроде этого, и именно оно больше всего интересовало философов, начиная с Декарта и, в еще большей степени, с Канта; вокруг этого я строились разные философские системы, но оно никогда не становилось вполне конкретным и единственным я каждого из нас. Второе - конкретное и единственное—значение мы вкладываем в это слово, когда на вопрос: "Кто там?"—отвечаем:
    "Я".
    Обратите внимание на этот немаловажный для дальнейшего хода наших рассуждений момент, поскольку то, что я сейчас скажу, может показаться в высшей степени неожиданным. Так вот: конкретное и единственное "я", которым ощущает себя каждый из нас, не дается нам сразу, с самого начала; мы познаем его и овладеваем им точно так же, как и любой другой вещью, то есть шаг за шагом, путем постепенного накопления опыта, иными словами—и это-то может показаться неожиданным и странным,—мы убеждаемся в своем я после того и благодаря тому, что узнали тех, кого называем ТЫ, столкновение и борьба с которыми и являются социальными контактами.
    Поясню свою мысль одним примером. Представьте себе слово Я, написанное на доске печатными буквами—специально, чтобы наше внимание не отвлекалось особенностями почерка. Подумайте, чем будет этот знак для каждого, что он будет обозначать, и вы увидите, что за ним не стоит никакой конкретной реальности, а только лишь что-то абстрактное и обобщенное. Особенно ярко это проявится, если кто-нибудь в театре неожиданно крикнет с места: "Я!" Что произойдет? Первым делом все инстинктивно повернут головы в ту сторону, откуда раздался крик. Это важный момент. Ведь действительно, любой звук, любой шум, помимо своего звукового содержания, всегда, неким таинственным образом, указывает нам на точку пространства, из которой он донесся до нашего слуха. Этот феномен, присущий всем звуковым явлениям, то есть их точная локализованность, неразрывная связь звука с местом его произведения—да простится мне этот неологизм,—до сих пор еще не был в должной мере изучен психологами в разделе слуховых ощущений. Его справедливо подмечает Бюлер в своей книге "Теория языка"; он же ссылается на известный факт, состоящий в том, что в разговоре с несколькими людьми слепой прекрасно чувствует, когда обращаются именно к нему, без указания на то говорящего, поскольку голос собеседника как бы несет на себе точную пространственную помету. Но тогда мы вынуждены признать, что любое слово, будучи произнесенным, тут же становится наречием места—еще одно замечание, касающееся новой, конкретизированной лингвистики. Отсюда следует, что, достигая нашего слуха, любой звук, подобно электрическому разряду, отзывается в нас, доносит до нас породившую его реальность. Повернув голову в ту сторону, откуда донесся крик: "Я!", мы как бы заряжаемся этой реальностью. Но когда звук, который мы слышим,—это именно слово Я, то вместе с ним, через слух, в нас, образно говоря, проникает личность кричавшего. И если мы его знаем и узнаём его голос, то его я настигает нас, как пуля, в которой отлилась вся внутренняя, сокровенная история его жизни. Точно так же, по-видимому, говоря человеку ты, мы в упор выстреливаем в него сложившимся у нас о нем представлением. Таковы два этих страшных личных местоимения, которыми velis nolis обменивается человечество в своей непрестанной "дуэли". Поэтому так понятны слова Мишле о том, что "Le moi est haissable", о "Ненавистном я". Это более чем ясно доказывает, что значение слов "я" и "ты" предельно конкретно, что оба они в сверхконденсированной, а потому весьма взрывоопасной форме выражают содержание своей и чужой жизни. Отсюда явствует, почему злоупотребление ими так раздражает и правила хорошего тона рекомендуют пользоваться ими как можно реже, чтобы наша личность не тяготела над ближними, не подавляла и не подтачивала его собственную индивидуальность. Вежливость, как мы увидим в дальнейшем,— это совокупность социальных приемов, позволяющих смягчить столкновения, конфликты, борьбу, которые и составляют общественную жизнь. Правила вежливого общения—это как бы рессоры, принимающие на себя и гасящие силу удара при наших контактах с другими людьми. Лучшее доказательство этому—тот факт, что этикет достиг наибольшей утонченности, совершенства и богатства форм в странах с наиболее высокой плотностью населения. Отсюда следует, что наивысший расцвет этикета наблюдается в наиболее густонаселенных географических районах, то есть на Востоке: в Японии и Китае, где люди живут в очень тесном соседстве, чуть ли не верхом друг на друге. Без рессор этикета существование там было бы невозможно. Хорошо известно, что, оказавшись в Китае, европеец производит впечатление человека неотесанного, грубого, абсолютно невоспитанного. Таким образом, ничего удивительного, что японский язык, из предосторожности, отказался от этого оружия, от этих немножко—а иногда и "множко", как говорят дети,—непочтительных "я", которыми моя личность внедряется в сознание ближнего, хочется ему того или нет, и "ты", с помощью которого я навязываю другому свое представление о нем. Оба личных местоимения были вытеснены у японцев цветистыми формулами восточного церемониала, когда вместо "ты" принято произносить нечто вроде "это присутствующее среди нас чудо", а вместо "я"—нечто наподобие "находящееся здесь ничтожество" *. ( Ныне отмирающий карнавал представляет из себя попытку христианских народов увековечить великий языческий праздник в честь Диониса - оргиастического бога, призывающего нас отрешиться от себя, забыть об различительном "я" и слиться в великом и безымянном единстве Природы. Этого достаточно, чтобы предположить в нем божество восточное. И действительно, в соответствии с греческим мифом, младенец Дионис прибыл с Востока в корабле без кормчего и гребцов. Во время празднеств этот корабль, с изображением бога, хмельная, неистовствующая толпа возила на колеснице по городским и деревенским улицам. От названия этой "саrens navalis", "корабельной колесницы" и произошло испанское слово "carnaval", карнавал, во время которого мы прячемся под масками, чтобы избавиться, отделаться от своего "я". И притворные, искусственные голоса, которыми переговариваются между собой маски, стремятся сделать наше я неузнаваемым. Это великий религиозный праздник людей, немного уставших от других и от себя, людей, притворяющихся, что перестали узнавать друг друга. Маска и притворные фальцеты голосов—атрибуты этого грандиозного празднества-позволяют человеку хоть на минуту отдохнуть от себя, от своего я, и, взяв передышку, побыть другим, на несколько часов позабыв о привычных ТЫ вокруг. )
    Итак, проделав "мертвую петлю", наши размышления возвращаются к исходной точке, но попутно нам удалось установить, что другой Человек, ты, по сути своей представляет опасность и наши социальные отношения с ним—это всегда в той или иной степени столкновение, борьба, но в результате этой борьбы и этих столкновений со многими ты я постепенно обнаруживаю границы своей личности, начинает вырисовываться мой конкретный человеческий облик, мое я; я открывается мне медленно, на протяжении всей моей жизни, и это—пугающий процесс сжатия, уплотнения, превращения в сгусток конкретности того огромного, расплывчатого, беспредельного, чем я когда-то был, чем я ощущал себя еще в детстве. Подобно дереву или кусту, подстригаемому садовником, обретает форму те смутное, абстрактное я, которое я раньше считал равновеликим миру. Глядя на твои математические способности, я понимаю, что сам лишен их. Твое красноречие заставляет меня осознать, насколько сам я косноязычен. Твой волевой характер доказывает мне, что сам я—рохля, размазня. Естественно, что бывает и наоборот: твои недостатки оттеняют в моих глазах мои собственные достоинства. Таким образом, именно в мире, населенном множеством ТЫ и благодаря им, и формируется то, чем я являюсь, мое я. Следовательно, я начинаю видеть себя одним из многих ты, при этом отличным от них всех, со свойственными только мне достоинствами и недостатками, с присущими исключительно мне характером и стилем поведения, в которых вырисовывается истинный облик моей личности, а потому—представляюсь себе другим и совершенно конкретным ты, точнее, "alter tu", "другим ты". И именно в том, что касается этого момента, мы, на мой взгляд, должны пересмотреть традиционную доктрину, наиболее подробно разработанную в последние годы в трудах Гуссерля и его учеников, к примеру работы Шютца, считающего, что ты—это "alter ego", "другое я". Поскольку конкретное "ego" рождается как "alter tu", "другое ты", и именно после того, как мы узнали множество других ты, рождается среди них— не в изначальном одиночестве своего изначального бытия, а в бытии вторичном, в совместной жизни.

Назад // Вперед